Страница 21 из 55
И тут, на Центральном телеграфе, я встречаю своего школьного товарища, известного на весь Баку коммерсанта Иосифа Гриля.(По степени известности у бакинцев он уступал может быть только Юлику Гусману). Как говорил О. Генри об Энди Такере, «нет такого жульничества, которого он не испробовал бы», так можно было бы сказать и об Иосифе Гриле. Гриль в свое время выпускал записи на ребрах – джаз, а на «Бродяге», говорят, сделал себе целое состояние. Потом он держал фотоателье, в котором по желанию клиента делали его фотографию в рюмке, на коне, с русалками, занимался «Говорящими письмами» – держал студию звукозаписи, не гнушался и операциями с валютой – в «Комсомолке» была статья «Валютчики», где упоминался и он. Одна из историй, известная на весь Баку: Иосиф выпускал с приятелем какие-то косынки (на все 100 процентов как иранские, очень модные тогда в Баку), и эти косынки, будучи дешевле иранских, расходились на Кубинке (наш черный рынок) за пять минут. Иосиф с напарником не успевали их делать – производство было кустарное, проблема была одна – где сушить эти косынки после химической обработки. Место должно было быть укромное и в то же время просторное. И такое место они нашли: на причале у парашютной вышки в Баку стояла какая-то баржа, на которой капитан баржи со своей женой изготавливали пиротехнические елочные развлечения, в основном бенгальский огонь. За устраивающую их плату супруги разрешили компаньонам воспользоваться трюмом для сушки косынок. Иосиф с другом трудились несколько дней, изготовили огромную партию косынок, развесили сушиться в трюме баржи, а когда на следующий день пришли к парашютной вышке – баржи на месте не было. Как выяснилось, ночью она взорвалась, и на причале сейчас было полно милиции, и супруги-пиротехники грустными глазами смотрели на плавающие у берега остатки их баржи. Быстро оценив ситуацию, Иосиф с другом решили ретироваться, не исключая, что во взрыве баржи могла обнаружиться вдруг и их вина – ведь пары химикалиев от сушившихся в трюме косынок могли как–то войти в реакцию с хранящимися на барже пиротехническими материалами, из-за чего и мог произойти взрыв.
Короче, этот бакинский Энди Таккер шел сейчас мне навстречу в вестибюле Центрального телеграфа, разодетый в пух и прах, и смотрел на мои польские очки.
– Привет! – величественно пожал он мне руку. – Где взял очки?
Каким-то чутьем я понял, что это – шанс.
– Его жена только что привезла из Польши целую партию и по штуке подарила нам, – показал я на обалдевшего от такого заявления своего товарища – он попытался что-то вякнуть, но я успел стукнуть его по ноге.
– Даю по 15 рублей за штуку, – сказал Иосиф.
– Бери, – отдал я ему свои и снял с товарища его очки – тот уже начал врубаться.
– А жена, что, везет очки в Баку? – спросил моего напарника Иосиф.- А то я могу здесь все забрать.
– Я думаю, она отдаст тебе по такой цене, – опередил я товарища. – Сколько тебе нужно штук?
– Ну, штук 50 я бы взял. Есть у нее столько?
– По-моему, есть, – сказал я. – Но они живут у родственников в Медведково, туда-обратно – будешь ждать?
– Вот вам на такси, – дал Иосиф десятку, – и вот задаток ей, – дал он еще 100 рублей. Через два часа на этом же месте.
Договорились?
– Договорились.
Мы выскочили из Центрального телеграфа, взяли такси и понеслись в Марьину рощу. Очки там лежали, но народ их раскупал –никто так бы сразу нам 50 штук не дал. Мы взяли сначала по 10 штук, потом поменявшись в туалете пиджаками, взяли еще раз по десять, а потом уже я, оставив приятеля на улице со всеми очками, выбил в кассе еще 10 штук.
– Не много ли берете, молодой человек? – спросила меня кассирша.
– А сколько у меня родственников?! Одному подаришь – а весь Сухуми обидится! – сказал я, выпячивая свой кавказский акцент.
Иосиф пришел в условленный час, и мы получили к задатку остальную сумму.
Звонить в Баку родителям уже не имело смысла – денег нам вполне хватало до конца командировки.
И в той передаче на «Эхо Москвы» я закончил свой рассказ (только о нейлоне) словами:
– Возможно, если бы я продолжал заниматься подобными делами серьезно, то сейчас я был бы или в тюрьме, или одним из известных вам олигархов. А может и то и другое вместе.
Баня «Фантазия»
Мой дед по отцовской линии был городским головой в городе Ахалцихе и, говорят, был большим шутником, острословом. Мой отец и его сестра, тетя Лена, часто вспоминали спич, который он как-то выдал сходу за каким-то праздничным столом еще в Ахалцихе. Но, чтобы продвести дело к этому спичу, нужно рассказать, как мой дед женился. В каком-то году, явно в позапрошлом веке, потому что мой отец родился в 1893 году, в Ахалцихе началась эпидемия холеры и мой дед как городской голова боролся с ней, как мог. И желая найти хорошего врача, он срочно выехал в Одессу и привез оттуда женщину-врача, как говорили современники, неописуемой красоты, правда, еврейку. Звали ее Софья.
Софья боролась самоотверженно с холерой и, когда болезнь в Ахалцихе была побеждена, мой дед, Николай Исаич, уже был влюблен в нее и сделал предложение, которое Софья, также полюбившая моего деда, приняла. Но дед поставил одно условие – его жена должна была принять христианство. Софья согласилась. И так они поженились, у них родились двое детей, сначала мой папа – Коля, потом его сестра – Лена.
За дедом в связи с красотой его жены в Ахалцихских кругах укрепилась прозвище – Царь Минелай, но при нем никто не решался так его называть. Дед знал об этом прозвище, оно ему льстило (как известно, царь Минелай был мужем красавицы Елены.) И вот, во время какого-то праздничного застолья, когда мой дед уже не был городским головой, кто-то из присутствующих открыто назвал его Царем Минелаем. Мой дед встал и ответил стихами-экспромтом:
Я не муж царицы,
А бывший мэр провинции,
Исаич Николай,
А не Минелай,
А ты сколько хочешь
Лай да лай!
За столом раздались аплдодисменты, все оценили реакцию и остроумие деда, и мой отец часто вспоминал этот случай и все в нашей семье и в семье тети Лены знали, как дед в стихотворной форме экспромтом ответил своему опоненту за столом.
Не могу не отвлечься еще раз, потому что хочу вспомнить еще одну историю, часто вспоминаемую моим отцом: у них в гимназии пользовалась большим успехом хохма, родившаяся на уроке химии по какому-то поводу: «Ширт-пырт нашатырь, туды-сюды камфара!»
Достаточно было кому нибудь выкрикнуть эти слова в классе, как все ученики чуть ли не умирали со смеху. И вот как-то их класс пригласили в женскую гимназию на совместный вечер. Мальчики были скованы, сидели молча и тогда кто-то из девочек предложил им рассказать что-нибудь смешное, например, анекдот. Мальчики тут же вытолкнули вперед самого бойкого товарища и тот, предвкушая оглушительный успех, выпалил одним духом:
– Ширт-пырт нашатырь, туды-сюды камфара!
Мальчики дружно расхохотались до слез, а девочки смотрели на них с явным недоумением, как на не совсем нормальных.
Больше их класс в женскую гимназию не приглашали.
Я часто вспоминаю этот рассказ отца в той связи, что хохмы «своей»
компании не всегда понятны остальным. И мне кажется именно с этой целью отец и напоминал мне частенько эту историю. Отец мой был пианистом, учился в Московской консерватории еще в царское время, у него есть несколько еще до революции изданных в Санкт-Петербурге вальсов, один из них – «Раздумье» -посвящен княгине Ольге Надирадзе, и мы с братом часто приставали к отцу с вопросами, был ли у него роман с этой княгиней.
Отец отшучивался, но я думаю, что никакого романа не было – отец мой не был бабником. Отец до конца жизни сочинял вальсы и по вечерам обязательно часа два три играл на рояле Шопена, Бетховена, Листа, Шумана, и когда я слушаю музыку этих композиторов, тут же вспомнается наш бакинский дом и отец за роялем.