Детонатор

В ту ночь, когда здесь появился Евсеев, на перроне было пусто, если не считать кудлатой дворняги, облепленной репьями, какой-то собирательницы бутылок неопределенного возраста да относительно чистого бомжа, прикорнувшего на скамейке.

«Это хорошо, – подумал Евсеев. – В компании, оно безопаснее будет».

Обладатель «Москвича», высадивший его в десяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, теперь не сразу бы признал в нем своего попутчика. Завернув по пути в полуразрушенное здание школы, Евсеев переоделся в вещи, извлеченные из сумки, а саму сумку надежно припрятал за штабелями парт. Теперь он выглядел как заправский бродяга из российской глубинки: стоптанные кроссовки, растянутые спортивные штаны и рябой пиджак без пуговиц, наброшенный поверх футболки.

В таком наряде Евсеев не привлекал к себе любопытных взглядов, к чему, собственно, и стремился. Из правого кармана его пиджака торчало горлышко водочной бутылки, а из левого – надкушенная булка. В зубах он сжимал чадящую сигарету без фильтра.

Прогулявшись по перрону, Евсеев заглянул в здание вокзальчика, где лишний раз удостоверился, что поезд Москва – Челябинск остановится здесь через час двадцать. Стоянка должна была продлиться ровно две минуты, но Евсеева это не смущало. Времени было более чем достаточно. Правда, потом предстояло ночное путешествие домой, но за работу Евсееву заплатили достаточно, чтобы мириться с мелкими неудобствами.

Еще разок пройдясь вдоль железнодорожных путей и не обнаружив ничего и никого подозрительного, Евсеев опустился на скамейку, предварительно сбросив оттуда ноги спящего бомжа.

– Ты чего? – хрипло запротестовал тот.

– Выпить хочешь?

Подобный вопрос, заданный гражданину мужского пола, редко влечет за собой ответ отрицательный, и данный случай не стал исключением.

– Хочу, – решительно кивнул бомж, еще не совсем протрезвевший после предыдущей дозы. – Только башлей нет.

– Угощаю, – великодушно сказал Евсеев. – Тащи посуду.

Сорвавшись с места, бомж буквально испарился, а когда материализовался вновь, в руке его были два пластиковых стаканчика.

– Праздник какой? – поинтересовался он, жадно следя за распределением первой порции.

– День рождения, – соврал Евсеев.

– Твой?

– Да хотя бы Бонтемпелли.

– Это кто ж такой? – подивился бомж, любуясь бесцветной жидкостью на дне своей емкости.

– Итальянский писатель, драматург, музыкальный критик и композитор, – пояснил Евсеев, приобретший энциклопедические познания в результате многолетних разгадываний кроссвордов.

– О как!

– Да уж так.

– Тогда за него?

– Поехали, – по-гагарински сказал Евсеев и пригубил едко пахнущую водку.

– Странный ты, – сказал бомж, когда они познакомились и выпили еще по одной.

– Что ж во мне странного?

Евсеев улыбался, а сам на всякий случай примеривался, куда бы лучше ударить, если что пойдет не так.

– Если по одежке судить, то вроде бичуешь, – продолжал рассуждать бомж, медленно жуя кусок булки, выделенной ему для закуски.

– А если не по одежке?

– Тогда на военного похож.

Евсеев рассмеялся, хотя глаза его оставались холодными и изучающими.

– Что ж во мне от военного?

– Выправка. – Бомж принялся загибать свои сизые пальцы с обкусанными ногтями. – Взгляд. Голос. Да много чего.

Евсееву вдруг вспомнился отец, провожавший его в армию. Будучи районным военным комиссаром, он мог бы запросто отмазать сына, но не захотел. Не отдал его и в военное училище.

«Ты должен начать с самого низа, – твердил он. – Рядовым».

«Я не хочу в армию», – отвечал юный Евсеев.

«И ты должен быть готов, – рассуждал отец, пропуская возражения мимо ушей. – Я хочу рассказать о том, что тебя ждет, чтобы ты потом не удивлялся. Там будут над тобой издеваться. Практически все, кроме твоих одногодков и тех, кто придет по призыву позже. Издевательства будут продолжаться, пока ты не потеряешь остатки самоуважения, прежние привычки и нынешние правила приличия. Тебя заставят спать, жрать и… – он поколебался, подыскивая подходящее слово, – и испражняться вместе со множеством других солдат. Вы все будете делать скопом. Вас оденут так, что вы перестанете отличаться друг от друга. Ты сольешься с общей массой, потеряешь всяческую индивидуальность».

«Нет, – возражал Евсеев. – Не потеряю».

Это вызывало у отца лишь усмешку:

«Обязательно потеряешь, сынок. Ты станешь не только говорить и поступать, как другие, но и думать, как они. Тебя не сержант заставит, не комроты. Инстинкт самосохранения».

«А если я не захочу?»

Отец кивнул:

«Никто не хочет. Некоторые даже находят в себе силы и мужество противопоставлять себя стаду».

«И что тогда?»

«Тогда весь огромный армейский механизм принимается последовательно и беспощадно уничтожать непокорного, осмелившегося заявить, что он – личность. На таких давят физически и морально. А тот, кто и тогда не покорится, будет вышвырнут ко всем чертям, не сломленный, но искалеченный».

Страшная правда, кроющаяся в отцовских словах, всегда пугала Евсеева.

«Но зачем, отец?»

«Инстинкт самосохранения, сын. Но не индивидуальный, а групповой. Столь мощная организация, как армия, не может позволить себе болеть. Ведь неподчинение сродни болезнетворному микробу. Прозевал, и вот уже целая эпидемия бушует».

«Так что же делать?» – спросил однажды Евсеев, подавленный и растерянный.

«Подчиниться, – сказал отец. – На время усмирив свое эго. И тогда – конечно, не сразу, а постепенно, – ты обнаружишь, что этот механизм подчинен неумолимой логике и по-своему прекрасен. – Он поманил сына, чтобы тот наклонился к нему. – Слушай меня внимательно, потому что я знаю, о чем говорю. Есть мужчины, которые, попав на солдатскую службу, поднимают лапки и теряют лицо. Правда, такие и до армии были ни рыба ни мясо».

«Я не такой».

«Пожалуй. Значит, ты способен погрузиться в общее болото, а потом возродиться вновь. Опустившись на дно, ты вознесешься выше, чем можешь себе представить. Чины, звания и власть, власть, все больше власти. Поверь мне, военная служба – путь настоящего мужчины».

«А если… – Евсеев нарочито зевнул, делая вид, что поддерживает разговор лишь из вежливости. – А если кто-то согласен воевать, но терпеть не может муштры и стадо? Как ему себя проявить?»

«Таким в вооруженных силах не место, – отмахнулся отец. – Такие обычно становятся псами войны».

«Псами войны?»

«Звучит красиво, – промелькнуло в мозгу Евсеева-младшего. – Мне нравится». Он снова зевнул.

«Еще их называют солдатами удачи», – сказал отец.

«Наемники, так?»

«Совершенно верно. Они убивают не за идею, не за родину, не во имя воинского долга. За деньги. Продажный народ».

«И много им платят?» – поинтересовался Евсеев с деланным равнодушием.

«Много, – ответил отец. – Но век их недолог. Редко кто доживает до сорока».

«А я доживу, – решил Евсеев. – Нужно просто вовремя уйти. Заработать денег и открыть свой бизнес».

С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.

Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его – пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.