Булочник и Весна

– Петрович, ты человек со вкусом. Что тебе в этом бедламе? – спросил я, пока он возился.

– А тебе последние семь лет что в нём было? – огрызнулся он. – Вот и мне – оно же самое. Ты учитывай мою ситуацию – я ж всё-таки не с улицы пришёл, у меня папа – партнёр! Так что дело быстро пойдёт, наверстаем. А сочувствовать мне не надо, – прибавил он, заметив мою кислую мину. – Я, брат, из рабства вырвался, теперь заживу.

– Рояль-то как? Не магнитит? – подковырнул я всё-таки.

– Рояль? – Петя улыбнулся. – А «рояль» – это что, надёжная марка? А бензину сколько жрёт? И как там, кстати, насчёт безопасности? А то, знаешь, бывает, тебя же подушкой и расплющит.

Минуты две мы просидели молча, глотая кофе без сигареты. Курить у них было нельзя.

– Петь, когда ты всё это решил? – спросил я. – И почему я этот момент прохлопал?

– Ты Сержа помнишь? – спросил Петя, отодвинув чашку и локтями навалившись на стол – чтобы поудобнее испепелить меня взглядом. – Помнишь, когда ты после футбола к Майе своей ездил? Он как раз в тот день написал мне на почту. Что-то, мол, обо мне ничего не слыхать! И, представь, зовёт, если я, конечно, ещё не вышел из формы, аккомпанировать какой-то его знакомой скрипачке, типа продвинутой. Потому что я, по его мнению – по его, заметь, мнению! – совпадаю с ней в восприятии музыкального наследия Кароля Шимановского, которым эта скрипачка в настоящий момент увлечена! Да, я когда-то его играл – чтобы показать наглядно, как демоны в человеке пляшут! А у Сержа сдуру отложилось, что я к Шимановскому имею пристрастие. И вот теперь он из милости сватает меня какой-то тётке!

Он помолчал несколько секунд, глядя в угол комнаты, и, накопив ненависти, проговорил:

– Достал уже этот спортсмен-олимпиец… Он же не слышит ни хрена! Он вообще не чует, что там внутри, под нотами! И при этом считает, что покорил Эверест и имеет право оттуда тянуть руку помощи бедным. Скажешь, это нормальные рассуждения завистника? Все так скажут. Так вот, чтобы никто – никогда!.. – произнёс он в разрядку и не закончил.

– Ну, ясно, – кивнул я. – Чтобы кто чего не подумал, стоило кинуть свою землю и пойти в батраки!

Я встал. Мне больше не хотелось говорить с Петей.

– Да чего ты? – удивился он и поднялся тоже. – Я ж никого не режу, не убиваю! Просто хочу наконец отвечать за себя. И, кстати, не тебе, брат, меня судить!

Мы застыли лицом к лицу – в магической точке пересечения. Он собирался туда, где уже побывал я. Я – туда, где уже побывал он. Усмехнулись и «отозвали войска».

На улице, куда мы вышли курить, текла весенняя вода, полная бензина и химикатов, которыми зимой травили снег. Петя окинул нежным взглядом «опелёк», пристроенный мной на обочине, и произнёс:

– Ты смотри, аккуратней катайся! Я всё-таки в нём такое возил!.. Не расплескай!

Петя и правда возил в своей машинке славные вещи. Пару лет назад после одного выступления я ехал с ним и был свидетелем, как молча, не ведясь на разговоры, он вёз свою игру домой. А там, едва войдя, сел за инструмент и тихо, вползвука, переиграл всю программу, перебелил от точки до точки, возвращаясь от страстей перфоманса к исконной чистоте музыки.

На сентиментальной этой ноте мы собрались проститься.

– Ладно, поехал, – сказал я, протягивая Пете руку, и в тот же миг мы оба синхронно обернулись на вопль. Из офиса к нам катился, окликая Петю по имени-отчеству, человек, невысокий, рыжий, с клочковатой шевелюрой, в цветистом шарфе и модной не по возрасту курточке. В углу ироничных губ по-матросски прижата сигаретка.

– Петр Олегович! Батюшка! – подхватывая сигарету и заливая нас дымом, воскликнул рыжий. – Где вас бесы носят! Где Сергей с Натальей? Вы что, сговорились? – Жёлто-серые, жестяночные его глаза били злостью, но голос был весел. – Живо на место, и Синичкину – договор! Живо, живо! А то зажарю вас, как гусей-лебедей!

– Ага, Михал Глебыч, бегу! – отозвался Петя и, тронув моё плечо, сказал тихонько: – Ну давай, брат, увидимся.

Тут рыжий приметил меня, швырнул сигарету и, весь под-распахнувшись, отслоив правую ладонь от папки, навострился знакомиться:

– Это кто же тут с тобой, Петька, суровый такой?

Я стоял в оборонной позе, сжав ладонями локти. Не подать человеку руку нельзя, но от Петиного Михал Глебыча несло серой. После аллергии я был чуток к запахам ада. Не эти ли бледные глазки тогда, на балконе, подсовывали мне «договор»? Замешательство длилось секунду. Моя ладонь уже двинулась навстречу его рябой руке, но я опоздал. Петин шеф не из тех, кто ждёт. Он рассмеялся и, схватив меня за локоть, потормошил.

– Ну, здравствуйте! Пажков, Пажков! Михал Глебыч! – чтобы не забывали! А вы что же, брат Петечкин? Похож, похож! Только один чёрненький, другой серенький! Тоже пианист? Или, может, этот, на треугольничках?

Несмотря на шутовскую манеру, голубовато-ржавые его глаза были холодны.

– Михал Глебыч, я сейчас подойду, ладно? – просительно сказал Петя.

– Полторы минуты вам даю, Петр Олегович! Опоздаете – будет вам изощрённый штраф! – предостерёг Пажков и, махнув папкой, понёсся в офис.

– Это ты зря, – сказал Петя, когда его шеф испарился. – Он тебя теперь запомнит.

– И что с того?

– А то, что в интересах бабочки не привлекать внимание энтомолога. Наколет!

Петя шутил, конечно, но мне стало не по себе. И с этим вот «натуралистом» он в одной упряжке!

– А ну давай садись! – велел я и, щёлкнув ключом, распахнул перед ним дверцу. – Поехали!

– Куда это?

– А без разницы! Хочешь – в Муром, хочешь – в Вологду! В принципе, любые предложения рассматриваются! На пару дней – голову проветришь.

Петя посмотрел на меня с любопытством.

– А потом?

– А потом вернёмся – ты за музыку, а я к своим!

Он помедлил, словно бы всерьёз размышляя над моим предложением, и качнул головой:

– Нет, брат. «За музыкой» я уже был.

11 Приветственный салют

На краю моего участка – у елово-берёзовой, раздуваемой ветром стихии леса стоял домик, косой и дряхлый, как старый маслёнок. Даже на слово «избушка» он не тянул. Я сложил в него летние шины и с этого мгновения почувствовал себя хозяином.

Мне нравилось пройтись по снежной мякоти поляны, увязнуть в её лежалых, пахнущих илом пластах и примерить взглядом – на середину, чуть ближе к лесу – будущий дом. На жгучем ветру холма он реял зыбким видением. Я не знал ещё, сколько в нём окон, где крыльцо и терраса, но уже предвкушал, как захлопочет под его крышей умасленная моими трудами судьба и вернёт мне Майю и Лизу.

Погода не благоволила началу строительства. За февраль намело двойную порцию снега, и март, двинувшись было, сник под тяжестью деревенских сугробов. Приходилось ждать.

В позднеапрельскую субботу я приехал на разметку дома. Нанятая мною дружина запаздывала. Я бросил машину под холмом, взял рулетку и пешком пошёл в гору по сияющему бездорожью. Небо над головой и земля под ногами были насквозь пролиты солнцем. Деревенский апрель, парень боевой и не стеснительный, моментально напёк мне голову, так что, если притронуться к волосам, обжигало ладонь.

От земли шёл чёрный, с грядущей прозеленью, пар. Я вдыхал его до стона в рёбрах и думал: вот бы собрать его в гранёный флакон, чтоб карьеристки из пажковского офиса, где теперь работает Петя, душились им время от времени!

Сожалея, что вряд ли удастся продать идею парфюмерной компании, я взобрался на холм. Трактор без стёкол, пьяно клонясь к забору, по-прежнему торчал на обочине. Полосатая лента на дворнике дождалась-таки своего часа – до майских осталось чуть-чуть.

Тем временем из ближайшей калитки вышла та самая девочка, что позволила мне прокатиться на снегокате. Шагая, она раскручивала пакет с болтающимся на дне кошельком. Её синие резиновые сапожки сверкали на солнце, как Адриатика.

Завидев меня, девочка приостановила вращение пакета и, подойдя, сказала без всякой робости: