Страница 88 из 125
Экзарх посмотрел на грагала:
— Ты не менял своего решения, Кирилл?
— С твоего позволения я начинаю ровно через минуту.
— Хорошо, через минуту — на кафедре Большой Экседры.
Взбивая ногами подол своей латиклавии, Агафон упорхнул в разверстую синими квазиокнами квазинебесную глубину.
Михаил, обхватив плечи руками, никак не мог заставить себя успокоиться:
— Вам проще — тебе и ему. Вы оба ярко-оранжевые изнутри и снаружи. Успеха вам на крутых поворотах истории!
В словах эварха звучала горькая нота.
«Почему „вы оба“?» — подумал Кир-Кор. Отхлебнул из бокала и на несколько секунд закрыл глаза, настраиваясь на обширную, двухсотабонентную пиктургию. Мешало то, что он почему-то утратил ощущение крупного скопления возбужденных людей. Вместо нужного настроя вдруг пришло озарение другого рода: он вспомнил, что его год и день рождения совпадают с годом и днем рождения Агафона. Совпадают, следовательно, и довлеющие коды личностного бытия. Кстати, в полном имени Агафона Виталиановича ведь тоже восемнадцать букв кириллического алфавита!..
Решительно выкинув из головы всю эту несусветную цифровую чушь, Кир-Кор шагнул в указанную Ледогоровым синюю дверь.
В синем тамбуре его настиг голос эварха:
— Но не расплескайте на поворотах чашу гнева — она наполнена ужасами уничтожения!
Из тамбура в зал был единственный выход — через овальную дверь-зеркало в рельефной светоносной раме; стоя перед зеркальной дверью, Кир-Кор взглянул на себя и подивился суровой озабоченности лица. «Это из-за синюшного освещения…» — подумал он с естественным в подобных случаях неудовольствием. Дверь съехала в сторону — взгляд метнулся по рядам сравнительно небольшого амфитеатра. Большая Экседра… Зал был поразительно малолюден. Практически пуст!
Радиальные проходы амфитеатра сходились к подиуму, на котором сияло светосигналами некое сооружение, напоминающее с тыльной стороны кабину люфтшниппера без блистера, — угадать кафедру в этом сложном гибриде режиссерского пульта и терминала можно было только по местоположению. Подойдя к ней сбоку, Кир-Кор оперся ладонью о гребень ниспадающей закраины кафедрального барбета и поприветствовал присутствующих заимствованным у Ледогорова церемониальным полупоклоном. Люди, приподнявшись с мест, молча адресовали гостю такое же приветствие. Он не собирался пересчитывать их. Но стоило ему подумать об этом — ответный импульс ясночувственного быстродействия мгновенно выдал спровоцированный мыслью результат: семнадцать. «Я, стадо быть, восемнадцатый», — подвел он продиктованный роком итог, понимая, что при такой обстановке специально «подогнать» к Числу Перемен количество пиктургентов было бы немыслимо. По меньшей мере — достаточно сложно… Но, как бы там ни было, очевидно, в зале остались после Большой Экседры лишь те, кто сознательно шел на риск. Или те, кто верил, что ментальный контакт с производителем странных увечий им ничем плохим не грозит. Точнее — и те, и другие.
Он заметил, что остались в основном участники утренней «эзбушки». Единственный новичок среди них — знакомый эварх из Тамбовского экзархата Сергей Гладышев. По понятной причине не было здесь гроссмейстера и магистра. По непонятной — отсутствовал ватагар. Что ж, очень жаль… Возможно, уход ватагара и привел к тотальному опустошению зала. Как-никак авторитет прорицателя с восемьюдесятьюпроцентной сбываемостью предсказаний… Но, может, уход его и не связан с каким-нибудь нехорошим предвидением и причина куда прозаичнее? Скажем — неспособность предвидца к интротомии?.. Вряд ли. Хотя, если припомнить, на утренней экседре вопрос о ретропиктургии ничем не задел ватагара — Юрмед Вертоградов остался к полемике равнодушен… Нет, здесь, видимо, авторитет ни при чем, каждый философ определяется сам. Вон даже сверхосторожный хальфе с ясно написанной на шафрановом личике мужественной решимостью ждет «опасного» ментаконтакта: по сторонам не смотрит — машинально перебирает четки, покачивая головой в белой чалме. Боится, наверное, непонятного, но знает: быть сейчас в зале — это надежда приблизиться к истине и отделить наконец зерно от плевел.
Пиктургенты сидели рассредоточенно — далеко друг от друга. Только коммуникатор и региарх устроились по соседству и вдумчиво вели между собой неслышный для окружающих разговор. Ближе всех — в первом ряду амфитеатра — сидели эрил, препозитор и созипатор. Дальше всех (но и выше всех) — в самом последнем ряду — обосновались златоглазый махариши и белобородый ариарх. Фундатор выбрал себе место в середине зала — на перекрестье радиального и кругового проходов, и его фигура в рассеянном созвездии философов была теперь на положении центрального светила.
По традиции полагалось взойти на кафедру и сказать несколько слов о предстоящем сеансе. Кир-Кор взошел и сказал:
— Уважаемые эвархи, все вы знаете, чего ждете, поэтому я не знаю, о чем еще говорить. Приглашаю вас к соучастию в пиктургическом обзоре моего тысячного по счету дальнодействия в глубоком космосе в режиме свободного поиска. Сейчас мы все вместе прочувствуем самый важный фрагмент моего сорокатрехчасового тревера. Я имею в виду, конечно, Планар… Лично мне Планар показался природным объектом. Многие усомнились в правильности моих впечатлений и начинают считать Планар артефактом — изделием иной космической цивилизации или даже ампартефактом. Что ж, наверное, будет полезно взглянуть на Планар моими глазами — глазами единственного очевидца… Пардон! Единственного из очевидцев на Земле, поскольку Планар видели воочию трое новастринцев — я, мой сын Сибур, его друг и напарник по дальнодействию Миран Бибрактис. Миран и Сибур — дальнодеи молодые, но с достаточным опытом, хотя по молодости лет уходят в глубокий космос только в режиме парного поиска. Сибур заинтересовал друга моим открытием — и теперь, пока я в отпуске, они вдвоем пытаются развязать узел топологической загадки Планара. Я не исключаю того, что им удастся это сделать до моего возвращения… Спасибо за внимание.
— В определенном смысле это им уже удалось, — прозвучал из середины зала голос фундатора.
«Ага, — подумал Кир-Кор, — экзарх придерживал новастринскую новость под занавес».
Затянутая в белую перчатку рука Ледогорова сделала в воздухе призывный жест — Кир-Кор спрыгнул с подиума, поднялся по центральному проходу к перекрестку и, повинуясь указанию белоснежного экзаршьего перста, опустился в угловое кресло — одесную. Мало сказать, что он был заинтригован. Он был одновременно и горд успехом своих молодых последователей, и несколько обеспокоен. Планар — штука непредсказуемая, отрицать это теперь уже невозможно…
Экзарх уловил мысль грагала, ободряюще посмотрел на него. Протянул руку через пространство прохода:
— Все хорошо. Сначала ты показываешь Планар, а вслед за этим я показываю уловленное мною позапрошлой ночью в Сидусе сообщение Сибура из новастринского далека. Извини, но сегодня у нас с тобой сдвоенный сеанс пиктургии. Пиктургентов, к счастью, немного, и все они, за одним-единственным исключением, сильные интротомы.
Кир-Кор осторожно коснулся белой перчатки:
— Все в порядке, фундатор, буду стараться.
Освещение в зале уменьшилось наполовину. Из замаскированного под старинную хрустальную люстру зального олифектора хлынула молочная белизна, и было слышно, как зашевелились погруженные в непроглядную туманно-белую марь люди, поудобнее устраиваясь в креслах с изменяющейся геометрией сиденья, спинки, подлокотников. Кир-Кор слегка раздвинул и приспустил подлокотники, плотнее налег затылком на подголовник, вытянул ноги, благо проход позволял, — словом, насколько мог, сымитировал привычное положение тела внутри сута. Оставалось сымитировать осязательные ощущения, и прежде всего — ощущение мягкой и скользкой, как шелк, полости сута — податливо-упругих складок и валиков контактной трамы, нежно обнимающей тело дальнодея со всех сторон — так нежно, что еще перед стартом чувствуешь себя в состоянии невесомости…
Он вперил взгляд в туманно-белую марь и через полминуты полностью взял под контроль сознания подготовку пси-контура памяти для ретропиктургии. Неожиданно легко вошел с пиктургентами в ментаконтакт. Особенно ясно он ощутил присутствие фундатора и махариши. Возникшее было мальчишеское желание мысленно поприветствовать того и другого (в индивидуальном порядке) само собой трансформировалось в главное желание быть понятым всеми без исключения, независимо от степени их интротомических способностей.