Герцогиня ди Паллиано

Его впустили, предложили ему сесть и принять участие в пиршестве, но после нескольких довольно натянутых фраз юноша знаком указал Мартучче, чтобы она встала и вышла вместе с ним. Сильно смущенная, она колебалась, ибо предвидела последствия такого поступка. Тогда Капечче встал со своего места, подошел к куртизанке и взял ее за руку, пытаясь увести с собой. Кардинал, ради которого она пришла, резко воспротивился ее уходу. Капечче настаивал и силился увлечь Мартуччу из залы.

Кардинал, первый министр, надевший в этот вечер платье, не имевшее ничего общего с одеждой, подобавшей его высокому сану, схватил шпагу и с силой и мужеством, признанными за ним всем Римом, воспротивился уходу Мартуччи. Вне себя от гнева, Марчелло приказал своим людям войти в дом. Но в большинстве своем это были неаполитанцы. Увидев сначала секретаря герцога, а затем и кардинала, которого они в первое мгновение не узнали из-за его необычной одежды, они вложили шпаги в ножны, отказались драться и попытались уладить ссору.

Во время этой суматохи Мартучче, которую окружала толпа и которую левой рукой удерживал Марчелло Капечче, удалось вырваться и убежать. Как только Марчелло заметил ее исчезновение, он бросился вслед за нею, и все его люди последовали за ним.

Ночной мрак способствовал возникновению самых странных слухов, и утром 2 января в столице только и было разговоров, что об опасном поединке, который якобы имел место между племянником папы — кардиналом и Марчелло Капечче. Герцог ди Паллиано, командующий папскими войсками, счел происшествие более серьезным, чем оно было в действительности, и так как он был не в ладах со своим братом министром, то в ту же ночь велел арестовать Ланфранки, а на следующий день рано утром был заключен в тюрьму и Марчелло. Вскоре выяснилось, что никто не был убит и что эти аресты только раздули скандал, весь позор которого падал на кардинала. Заключенных поспешили освободить, и три брата пустили в ход всю свою огромную власть, чтобы замять дело. Сначала они надеялись на успех, но на третий день слух о происшедшем дошел до папы. Он призвал к себе обоих племянников и сказал им то, что должен был сказать столь благочестивый и столь глубоко оскорбленный государь.

В пятый день января, когда на конгрегации святейшего судилища собралось множество кардиналов, святой отец сам заговорил об этом ужасном бесчинстве и спросил присутствующих кардиналов, как они осмелились не донести ему о случившемся.

— Вы молчите? А между тем позор пятнает высокий сан, которым вы облечены! Кардинал Караффа осмелился появиться на улице в мирской одежде, с обнаженной шпагой в руке! И с какой целью? Чтобы поймать непотребную куртизанку!

Можете себе представить мертвую тишину, царившую среди придворных во время жестокого выговора, обращенного к первому министру! Восьмидесятилетний старик разгневался на любимого племянника, чьи желания до сих пор были для него законом. Исполненный негодования, папа заявил, что хочет лишить его кардинальского сана.

Гнев папы еще более разжег посланник великого герцога Тосканского, который пожаловался на одну недавнюю дерзость кардинала-министра. И вот, когда этот кардинал, еще недавно столь могущественный, явился к его святейшеству для обычных занятий, папа заставил его целых четыре часа прождать в передней на глазах у всех, а затем отослал, так и не соизволив дать ему аудиенцию. Можно себе представить, как должна была страдать непомерная гордость министра. Кардинал был раздражен, но не смирился; он полагал, что дряхлый старик, всю жизнь посвятивший любимой семье и не имеющий опыта в управлении мирскими делами, в конце концов вынужден будет прибегнуть к его помощи. Однако добродетель папы одержала верх. Он созвал кардиналов, долго смотрел на них, не говоря ни слова, и наконец, разразившись слезами, нашел в себе мужество обратиться к ним с покаянной речью.

— Старческая немощь, — сказал он, — и заботы о делах церкви, где, как вам известно, я стремлюсь искоренить всякие злоупотребления, побудили меня доверить мирскую власть моим трем племянникам. Они злоупотребили ею, и я изгоняю их навсегда.

Вслед за тем была прочитана булла, согласно которой племянники лишались всех должностей и ссылались в глухие деревушки. Кардинал, первый министр, — изгонялся в Чивита-Лавинию, герцог ди Паллиано — в Сорьяно, а маркиз — в Монтебелло. Согласно этой булле, герцог лишался своего жалованья, достигавшего семидесяти двух тысяч пиастров (более миллиона франков в 1838 году).

О неповиновении этим суровым приказам не могло быть и речи: члены семьи Караффа имели врагов и соглядатаев в лице всего римского народа, который их ненавидел.

Герцог ди Паллиано вместе с графом д'Алиффе, своим шурином, и с Леонардо дель Кардине поселился в небольшом местечке Сорьяно, а герцогиня и ее свекровь — в Галлезе, убогом поселке в двух лье от Сорьяно.

Местность там очаровательна, но это была ссылка, а ведь они были изгнаны из Рима, того Рима, где дерзко царили еще так недавно.

Марчелло Капечче вместе с другими придворными последовал за своей госпожой в жалкую деревушку, куда она была сослана. Привыкшая к изъявлениям глубокой почтительности со стороны всего Рима, эта женщина, пользовавшаяся несколько дней назад таким могуществом и наслаждавшаяся своим положением со всем упоением гордости, теперь видела вокруг себя одних лишь крестьян, самое удивление которых напоминало ей о ее падении. У нее не оставалось никаких надежд. Дядя ее был так стар, что, по всей вероятности, смерть должна была застигнуть его прежде, чем он призвал бы обратно своих племянников, и в довершение несчастий три брата ненавидели друг друга. Говорили даже, что герцог и маркиз, не наделенные бурными страстями кардинала и испуганные его необузданностью, дошли до того, что донесли на него папе, своему дяде.

Среди ужасов этой опалы произошло событие, которое, к великому несчастью герцогини и самого Капечче, показало, что не истинная страсть заставляла его в Риме ухаживать за Мартуччей.

Однажды, когда герцогиня позвала его, чтобы отдать какое-то приказание, он оказался наедине с нею, — второго такого случая, пожалуй, не представилось бы в течение целого года. Увидев, что в комнате, где принимала герцогиня, никого больше нет, Капечче замер в молчании. Затем он подошел к двери, желая убедиться, что никто не может их подслушать из соседней комнаты, и наконец осмелился заговорить.

— Синьора, — сказал он, — не смущайтесь и не гневайтесь, когда вы услышите необычные слова, которые я сейчас дерзну произнести. Уже давно я люблю вас больше жизни. Если я был так безрассуден, что отважился взглянуть на вашу божественную красоту глазами влюбленного, то вы должны вменить это в вину не мне, а той сверхчеловеческой силе, которая толкает и волнует меня. Я невыносимо терзаюсь, я сгораю, но не прошу утолить пламя, которое меня пожирает: я прошу вас лишь об одном — проявить великодушие и сжалиться над слугой, полным робости и смирения.

Герцогиня, по-видимому, была удивлена и более того — разгневана.

— Марчелло, — сказала она ему, — что в моем поведении могло придать тебе смелости просить меня о любви? Разве моя жизнь и мое обращение с людьми настолько далеки от правил приличия, что ты мог позволить себе подобную дерзость? Как смел ты подумать, что я могу отдаться тебе или какому-нибудь другому мужчине, за исключением моего мужа и господина? Я прощаю тебе твои слова, так как думаю, что ты повредился в уме, но остерегись совершить еще раз подобную ошибку, или, клянусь, я велю тебя наказать и за первую и за вторую дерзость сразу.

Герцогиня удалилась, донельзя разгневанная, и действительно, Капечче перешел границы благоразумия: надо было лишь слегка намекнуть на владевшее им чувство, а не говорить о нем прямо. Он был полон смущения и сильно опасался, как бы герцогиня не рассказала обо всем мужу.

Однако дальнейшее показало, что его страхи были напрасны. В одиночестве деревни надменная герцогиня не удержалась и открыла то, что осмелился ей сказать Марчелло, своей любимой придворной даме Диане Бранкаччо. Это была тридцатилетняя женщина, обуреваемая пылкими страстями. У нее были рыжие волосы (рассказчик неоднократно возвращается к этой подробности, которая, по его мнению, объясняет все безумства Дианы Бранкаччо). Она страстно любила Домициано Форнари, дворянина, состоявшего на службе у маркиза ди Монтебелло. Она хотела выйти за него замуж, но разве маркиз и его жена, с которыми она имела честь быть связанной узами крови, когда-нибудь согласились бы видеть ее замужем за человеком, состоящим у них на службе? Это препятствие было непреодолимо или, во всяком случае, казалось таким.