Страница 75 из 163
Аиманский прибыл ко мне, так как он не знает, «где штаб дивизии», и прибыл сюда по инерции, чтобы быть вместе с главными силами дивизии — с Лабинской бригадой, сила которой определилась в 2700 шашек.
О Корниловском полку я знал, что он занимает все время арьергардные позиции, а что там у них — я не знал.
Фронт еще держался. Армия еще существовала, но чувствовалось, что кто-то словно выдернул из нее стержень. У Адлера на рейде еще стоял пароход «Бештау», весь облепленный людьми. К ним была явная зависть казаков.
В Адлере еще бился пульс главного штаба войск Черноморского побережья, но, несмотря на это, «стержня» мы уже не чувствовали. Я ощутил жуткое одиночество и беспомощность. А главное — отсутствие авторитета.
Штаб дивизии оторвался от полков, куда-то ушел, на юг «за Адлер», тогда как все его полки находились севернее Адлера.
Штаб корпуса под боком, буквально через дорогу, помещался в большой палатке-шатре, но он оказался таким ничтожным, что к нему совершенно незачем идти. Я не имел никакой моральной поддержки от вышестоящих начальников-генералов.
Офицеры 1-го Кавказского полка, где был старший брат Андрей, решили остаться также с казаками. В станице у него оставалась жена с дочкой и сыном, не достигшим еще и 10-летнего возраста.
— Нет, Федя, семью оставить я не могу, будь что будет, как Бог даст, — печально ответил он.
В душе моей шла борьба. Разум говорил — надо уходить, спасаться в одиночку, но сердце диктовало иное. Полк! Бросить полк. Но как?.. Тайно ночью и секретно ото всех. Иначе и офицеры могли задержать меня силой.
Да и честно ли это?.. Конечно — не честно! И пойдет из поколения в поколение молва по станицам: «Да это тот полковник Елисеев, который бросил своих казаков на берегу и спасся один. А это его сын?.. И тоже, наверное, будет такой же «подлец», как и его отец».
Эти мысли меня не только что волновали, но они вызвали в моем существе определенное решение: «Нет и нет!.. Один спасаться я не могу и не стану».
Так думал я тогда, идеализируя человеческую душу, в особенности казачью.
Десять лет спустя в Париже, да и потом, я ощутил и «изнанку» души некоторых кубанских казаков и офицеров, и понял, познал на себе, что я тогда, на Черноморском побережье в апреле 1920 года, сделал промах по идеализации человеческой души и надо было спасаться «и в одиночном порядке». Духовный подвиг не был понятен для некоторых.
Я вновь начальник дивизии. Пароходы ушли
К вечеру 20 апреля мне представляются есаул И шути н и ротмистр Дейбель. С ними хозяйственная часть штаба дивизии и казначей-чиновник.
Есаул Ишутин докладывает, что штаб дивизии поехал в хутор Веселый, где будет грузиться на пароход, но они не захотели и вернулись назад.
При этом начальник штаба дивизии, полковник Гришин с казначеем прислал на мое имя деньги — жалованье для раздачи полкам дивизии.
Все это меня очень удивило. Удивило то, что штаб дивизии молча покинул свои полки, ушел «грузиться», не дав никакого распоряжения своим полкам.
Возмущенный этим, резко спрашиваю Ишутина, которого отлично знал:
— Почему же штаб дивизии прислал деньги для раздачи полкам именно мне?
— Ну а кому же, господин полковник? Ведь Вы же почти все время командовали 2-й дивизией до соединения с нашей, ну вот и прислал полковник Гришин на Ваше имя, по привычке.
Казначей доложил, что жалованье для полков, как и аванс, были получены из штаба корпуса только вчера. Ценные купюры, «керенские» и «донские», штаб дивизии оставил у себя, а полкам прислал только «колокольчики» 5- и 10-тысячного достоинства.
Для проверки доклада казначея иду с ним в штаб корпуса. Он рядом в палатке, через шоссе. Казначей корпуса, войсковой старшина Клерже230 (наш старый корниловец) по отчетным книгам дает справку — сколько денег и какого достоинства он выдал полкам 2-й дивизии. И оказалось, что штаб дивизии прислал только часть денег и в таких больших купюрах «колокольчиков», которые очень низко расценивались и были совершенно непопулярны среди населения.
Делать нечего. Принимаю бразды правления дивизией, вызываю командиров полков Кротова и Лиманского, кои были рядом, своих командиров сотен и всех троих помощников — Ткаченко, Баранова, Сахно. Выслушав мой доклад, все были не только что возмущены поступком штаба дивизии, но отказались принять деньги. Все настояли послать в хутор Веселый офицера и обменять деньги на более ходкую валюту.
— Кого послать? — спрашиваю, зная, насколько щепетильный и неприятный этот вопрос, но который надо разрешить. Мы ведь фактически «ждем пароходов из Крыма» и осуждаем штаб дивизии в произволе.
— Позвольте мне поехать, господин полковник? — вдруг решительно говорит командир 1-й сотни, войсковой старшина Логвинов. — Я их хорошо знаю, этих штабных, — добавляет он.
Вопрос легко разрешился. Ему был передан весь аванс. Он взял с собой шесть казаков своей сотни и с темнотой немедленно отправился в хутор Веселый. Вернулся он глубоко за полночь, обменяв все «колокольчики» на «керенки» и «донские».
— Не хотели менять, но я им сказал — не уеду, пока не получу!.. Долго торговались, наконец согласились, — доложил он.
Я поздравил Логвинова с успехом, и моя «сухость» к нему за случай в Филипповском хуторе прошла.
Как писал раньше — Логвинов был ранен в голову, и на него иногда находил «заскок», то есть ненормальность. Думаю, при объяснении с полковником Гришиным он был недостаточно воздержан, так как в 1927 году по этому поводу возникла переписка. Генерал Шатилов231, будучи тогда начальником 1-го отдела Русского общевоинского союза во Франции, целиком стал на мою сторону. Официальная переписка эта сохранилась у меня полностью232.
Рано утром 20 апреля первый мой взгляд после сна был на Адлер. Глянул, и похолодело сердце: на море полная гладь и нет парохода « Бештау».
Немедленно же скачу в Адлер, наш «якорь спасения». В нем какая-то жуткая тишина. На дверях того дома, где был военный совет, вижу большой лист бумаги, на котором крупными буквами, кистью, написано: «Предлагается собраться (указан час времени) старшим офицерам для образования Военного комитета. Подпись: командир учебной конной батареи, полковник Сергей Певнеб».
Прочитав это, своим глазам не верю. Нахожу Певнева и от него узнаю, что Атаман Букретов еще ночью выехал в Батум пароходом. Все старшие генералы и штабы разъехались. Власти над армией НИКАКОЙ нет. Чтобы не бросить воинские части в анархию, надо образовать здесь какую-то власть. И он, как старший начальник, оставшийся в гарнизоне Адлера, нашел единственно подходящим образовать «Военный комитет» .
Я отнесся к этому несочувственно, своего плана не имел, так как ждал пароходов из Крыма. Не нашел он сочувствия и среди других офицеров.
Полковник Певнев был признан отличным офицером-артиллеристом Кубанского Войска, почему и был назначен командиром Войсковой учебной батареи. Оказывается, офицеры Кубанского военного училища предложили ему место с женой на «Бештау».
— А для моих казаков-батарейцев место там есть? — спросил он.
— Нет, есть место только для Вас и Вашей супруги, — ответили.
— Ну, если нет места для моих казаков, нет его и для меня, я остаюсь здесь со своими казаками, — сказал он.
Что предшествовало «миру с красными»?
Посмотрим — как тогда думали и говорили старшие генералы.
21 декабря 1919 года генерал Врангель, перед отъездом на Кубань для формирования Кубанских конных корпусов, на станции Нахичевань (под Ростовом) зашел в вагон к генералу Романовскому, начальнику штаба генерала Деникина, и спросил его: «Отдает ли себе главнокомандующий ясный отчет в том, насколько положение грозно?» — и получил ответ Романовского: «Что же Вы хотите — не может же главнокомандующий признаться в том, что дело потеряно»233.
«О первых ласточках мира с красными» генерал Деникин пишет так: «В один из ближайших дней перед эвакуацией (Новороссийска) ко мне явился генерал Бридж со следующим предложением Английского Правительства: «Так как, по мнению последнего, положение катастрофично и эвакуация в Крым неосуществима, то англичане предлагают мне свое посредничество для заключения перемирия с большевиками». Я ответил: «Никогда»234.