Страница 73 из 163
Полковым маршем встретил меня храбрый полк и, как оказалось, в последний раз.
Уже смеркалось. Это было хорошо, чтобы не видеть их лица. Остановил хор трубачей тогда, когда дошел до середины каре. Поздоровался. Напряженные души казаков ответили дружно, громко, словно бодря себя. Они уже знали откуда-то «о решении Войскового совета», и вот теперь они хотят услышать это от своего командира полка, в надежде, что «это не так».
В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войскозой Атаман генерал Букретов.
— Приказано оставаться, отступать дальше некуда.
Сказал и молчу. И не знаю — что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что стало страшно на душе.
Надо распустить полк по биваку и идти к себе — ясно знаю и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно не все еще окончено. И казаки знают это. Я ведь сказал им только голые слова!.. А как поступить дальше, что им делать — еще не сказано. Я даже не знаю их затаенных мыслей — как все они смотрят на это? И чтобы закончить эти трагические минуты, в муках своей души, бросаю в их густые ряды фразу:
— Ну, так как же, братцы?.. Останемся?
Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы вдруг раздались два заглушенных голоса из задних взводов 2-й и 5-й сотен:
— А Вы — останетесь с нами?
«Что это?., упрек?., просьба?., желание?., испытание своего командира в преданности и любви к полку? — пронеслось в голове. — Дескать, умел водить в конные атаки, а вот теперь как и куда нас поведешь?!»
Должен подчеркнуть, что, когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской, в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что «офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут за границу, а казаков бросят».
Слухи были настолько сильны, что командир корпуса генерал Науменко приказал сказать в сотнях, что «офицеры никогда не бросят своих казаков и что, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью».
Это не только что было сказано во всех полках корпуса, но и при случае подчеркивалось везде казакам, что «офицеры их не бросят». И вот он настал, этот роковой час — неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.
Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.
Как иногда бывало перед боем, холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвонку, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс «животного страха» (а теперь духовного) прошел, негромко, но внятно, над гробовой тишиной полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали, произнес:
— ОСТАНУСЬ.
Показалось ли мне, или это было на самом деле, но по полку пронесся облегченный вздох.
— А теперь — разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату! — уже облегченно произнес и молча двинулся на пригорок, где стоял домик штаба полка.
Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал — что-то оборвалось в моем существе и прекратило жить.
ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ
Решение офицеров 1-го Лабинского полка
Офицеры не последовали за мной непосредственно в мою комнату, а видимо, в естественном волнении, задержались среди казаков своих сотен узнать точное их настроение — как быть?
Может быть, через полчаса они вошли ко мне во главе с полковником Ткаченко, который немедленно доложил: «Казаки успокоились, и если уж придется погибать, то всем вместе и с командиром полка. И что теперь им не так страшно».
При закрытых дверях я подробно рассказал своим офицерам, что происходило на военном совете в Адлере, со всеми подробностями. Стояла гробовая тишина. Я еще не знал мнение офицеров — останутся ли они со своими казаками или предпочтут бросить их и спасаться, как кто может, поэтому и закончил доклад следующими словами:
— Атаман Букретов обещал принять на последний пароход «Бештау», стоящий на рейде у Адлера, всех офицеров, желающих выехать в Крым, но в одиночном порядке. Ни одна воинская часть не может и не должна грузиться или переходить грузинскую границу, иначе красные перейдут в наступление. Да и нет других пароходов, на которые можно было бы грузиться, — добавляю к словам Атамана Букрето-ва. — И вопрос обстоит так, что, кто хочет спасаться одиночно, надо бросить полк.
После этих последних моих слов какой-то грудной вздох пронесся по небольшой моей комнате, где собралось до 40 офицеров полка, сидя и стоя в тесноте.
— Ну... нет!.. Бросить полк и каждому спасаться — это невозможно... стыдно и недопустимо! — вдруг решительно говорит гордый полковник Ткаченко и, не ожидая моих дальнейших слов, обращаясь непосредственно к офицерам, резко спрашивает: — Как вы на это, господа, смотрите?
— Канешна, нельзя, — грудным, затаенным голосом не сказали, а выдавили штаб-офицеры Баранов и Сахно, авторитетно поддерживая Ткаченко.
Но я почувствовал, что эти два слова были именно «выдавлены» ими из груди по чувству долга и чести перед своими казаками, когда и разум и сердце говорили совсем иначе.
Все мы отлично знали, что с красными не может быть никакого мира. Все почувствовали, что положение ужасное и выхода нет. Но бросить полк?! бросить родной и храбрый 1-й Лабинский полк, бросить свои сотни, своих станичников и самим, только офицерам, спасаться — это никак не вмещалось в их понятии.
Я предложил ответить каждому персонально, начиная с младшего в чине, как кто хочет решить свою судьбу? Все запротестовали на мой запрос.
— Остаемся все с полком! — раздалось несколько голосов.
Но я знал, что легко сказать толпою «остаемся» и совсем другое — это мнение высказать лично. И повел глазами по всем лицам, возбужденно смотревшим на меня, и, немного дольше, чем на других, остановился на есауле Сапунове, словно спрашивая его: «Ну а ты, храбрейший, со своими 26 пулеметами со столь воинственными надписями на них, ты что скажешь?» И он понял это. Крупный казак в свои 30 лет, кулаком могущий повалить быка на землю, он, в своем трагическом переживании, молча и беспомощно опустил глаза долу.
— Господа, дело не законченное, нам еще могут подать пароходы из Крыма. Мы будем ждать. Важно не расстроить полк. Но никому не возбраняется искать своих путей, — добавляю.
При личном опросе все высказались «остаться с полком». Решили выехать, и немедленно, только командир 2-й сотни, есаул Луценко и его младший офицер, хорунжий Шопин. Оба доложили, что им возвращаться в свои станицы невозможно, так как они «много залили сала за кожу местным своим мужикам», как доложили собранию. Оба они из заслуженных урядников.
При Луценко был и его отец, отступивший в горы. Луценко продиктовал отцу «оставаться с полком, вернуться домой и побеспокоиться об оставшемся семействе, состоявшем из одних женщин».
Высокий сухой старик лет под семьдесят, с библейской узкой, длинной седой бородой, словно олицетворявший всю нашу «седую Кубань», выслушивая сына, он только кивал и поддакивал: «Да, да, сыночек, останусь» .
Старик не плакал, но я видел, какая жуткая трагедия происходила в его неиспорченной душе: ненависть к красным, разлука с сыном, а позади, в своей станице, беспомощная семья. Я обласкал старика, как мог. Луценко и Шопину приказал выдать положенное жалованье и эвакуационные деньги в сумме двухмесячного жалованья, согласно приказу генерала Деникина.
Распрощавшись со всеми дружески, они выехали в Адлер в полночь того же дня. С ними выехал и мой кучер, вахмистр, казак станицы Михайловской, который доложил мне, что и он «много залил сала за шкуру своим мужикам станицы, почему остаться не можем». Фамилию его не помню.