Страница 58 из 163
Мы, штаб дивизии и штабы 1-го и 2-го Лабинского полков, сидели вместе, пили чай и делились впечатлениями о происшедшем. Наши старики, полковники Жуков и Кочергин, вновь что-то «предполагали», что «если бы, да кабы раньше отступили, да если бы генерал Науменко сообщил бы своевременно, то иное было бы».
В их разговор я совершенно не вникал и винил только полковника Жукова, очень мягкого и хорошо воспитанного офицера. Но этому приятному полковнику я ничего не сказал об этом.
Где была Кубанская бригада, то есть 1-й и 2-й Кубанские полки, мы не знали. Свой полк я проверил, и он был полностью цел, за исключением одиночных казаков, ушедших, видимо, с другими полками. Но во 2-м Ла-бинском полку остались в наличии только две сотни. Где были остальные четыре — никто не знал. Полагали, что оторвались и ушли куда-то на юг.
Полковник Кротов рассказал, что когда его полк на рысях подходил к селу Георгиевскому, в них, в упор из окраин и слева, с возвышенности, неожиданно был открыт огонь. Появились сразу же раненые. Первым был тяжело ранен полковой адъютант, бывший с ним рядом. И казаки без команды повернули назад и драпанули.
Нужно беспристрастно констатировать: «красно-зеленые» взяли нас своим огнем с трех сторон. Словно по расписанному заранее. Можно только восхищаться их военной тактикой. Но жаль, что «они били нас, но не мы их».
Таков был праздник Благовещения 25 марта 1920 года для 2-й Кубанской казачьей дивизии. Ровно 2 года назад, в тот же день, был расстрелян красными наш отец. Вот чем памятны эти даты для меня.
Мы спали очень крепко, безмятежно. Отдыхали нервы. К тому же я надеялся на свои пулеметы. Да и вообще на свой полк — славный, храбрый и послушный 1-й Лабинский полк.
Наутро не торопясь двинулись куда-то на юг, имея конечную цель — село Лазаревка, что на берегу Черного моря. Но не тут-то было! Горная дорога — не степная, видная во всю свою длину. Мы долго шли «крученой дорогой», и потом она неожданно впала в горную речонку и скрылась в ней.
Речка с крутыми берегами. Дно — сплошные голыши. И по ним, извиваясь в лесистом ущелье, течет ручеек. Делать нечего. Спустились в него и идем вниз по течению, явно к морю. Воды по колено лошадям.
По дну каменья и голыши. Дорога тяжелая, в особенности для пулеметных линеек.
К обеду выходим на открывающуюся небольшую долинку. Вдали видны постройки. Навстречу нам, из-за поворота, появляется верхом генерал Науменко с начальником штаба полковником Егоровым и несколькими ординарцами. Как начальник всей колонны, командую: «Смирно!» Полковник Жуков подъезжает к командиру корпуса и что-то рапортует. А что — я не слышу. Да и не хочу слышать.
Выражение лица у Науменко строгое. Колонна остановилась. Генерал не подает руки Жукову и громко «разносит» его, спрашивая:
— А где же другие полки?
Других полков, действительно, не было с нами, о чем Науменко знал из каких-то источников.
Я впервые вижу генерала Науменко таким раздраженным, возмущенным, даже злым. Но он не волнуется так резко и грубо, как волнуются обыкновенно строевые офицеры. Он или не умеет кричать на подчиненных, или умеет волноваться достойно.
Он, безусловно, раздражен за расстройство его лучшей дивизии в корпусе, но если «в самом расстройстве на поле брани» виновен исключительно полковник Жуков, то виновен и командир корпуса, не предусмотревший общий отход от Туапсе и своевременно не давший указание дивизии, отстоявшей от него за 25 верст в горах.
Я не хочу слушать «разноса» Жукова и остановился в стороне. Генерал Науменко, словно для передышки, для успокоения своих нервов, вдруг громко взывает:
— Здорово, славные Лабинцы!..
— Здравия жела-а-а, — загудела длинная кишка колонны.
Затем слышу голос Науменко:
— Полковник Елисеев — пожалуйте сюда!
Считая себя совершенно не виновным в расстройстве дивизии, рысью подхожу к генералу и беру под козырек.
— Полковник!.. Примите сейчас же командование над дивизией и приведите ее в порядок. Я на Вас надеюсь, — коротко говорит он, и его лицо остается строгим, суровым.
Здесь же стоит сконфуженный полковник Жуков, который совершенно не реагирует на все это. Мне его жаль. И мне неловко. Я намного моложе его летами. И вот назначен исправлять его ошибку.
— А Вы, полковник Жуков, можете ехать в бессрочный отпуск, — сухо и очень недоброжелательно говорит генерал.
Полковник Жуков и летами, и сроком офицерской службы старше Науменко на 10—15 лет. Это как бы неловко в таком обращении к старшему. Но генерал Науменко был прав. Жуков старыми способами управления, основанными только на голых приказаниях, отдававшихся к тому же очень вяло, совершенно не годился командовать дивизией. Да, думаю, и не стремился к этому.
Мы идем с Жуковым и Кочергиным в голове колонны. Он не обижается на Науменко и не оправдывается. И мне казалось, что он с удовольствием поедет в тыл — в «бессрочный отпуск», как сказал командир корпуса. И невольно я вспомнил слова своего друга Миши Сменова, что «строевая власть должна принадлежать молодым».
Святая Пасха в селе Лазаревском
26 марта мы ночуем в селе, где-то у моря. Завтра весь корпус переходит в греческое село Лазаревское. Село большое, и я этому очень рад.
Завтра день Святой Пасхи. Его надо отметить. Вперед командирую обоз 1-го разряда и его начальнику сотнику Гончарову приказываю достать вина на весь полк и приготовить для всех Пасхальный стол.
Сотника Гончарова я знал с 1915 года. Он казак, учитель одной из станиц Лабинского отдела. Осенью 1915 года прибыл прапорщиком в наш полк (1-й Кавказский. — П. С.) в Турцию, на реке Евфрат. Ему тогда было 35 лет. Он имел белокурую бородку, подстриженную клинышком. Разумный, степенный. Я был тогда хорунжим и полковым адъютантом, только что назначенным. И вот теперь так сильно разны и наши чины, и должности.
Тогда мы называли друг друга только по имени и отчеству, теперь же он «вытягивается» в положение «смирно» и титулует меня только по чину. Я его по-прежнему называю по имени и отчеству и, посылая в Аазаревку, подчеркиваю:
— На Вас надеюсь, и Вы свой полк угостите как следует. Помните, как у нас было, у кавказцев? — улыбаюсь я ему и безусловно переношу его «в былую милую даль», когда наш 1-й Кавказский полк в Турции, в особенности при полковнике Мистулове185, так дрркно и весело праздновал все праздники.
— Постараюсь, господин полковник, — отвечает он.
Я жму ему руку, и он уезжает. Дивизии у меня еще нет. Есть только полностью 1-й Лабинский полк и две сотни 2-го Лабинского полка.
С оркестром трубачей мы въезжаем в село Лазаревское. Был очень серый день и совершенно не пасхальный. Сотник Гончаров отлично справился со своим делом. Сотни разведены по квартиробиваку. Офицеры полка после станицы Дмитриевской впервые собрались за доволь-=^.
но приличным столом под открытым небом. Вина было много. Гостями нашими был весь штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.
К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко186, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный — умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.
На обед я посадил его рядом с собой. Первый мой тост за столом был поднят «за наши семьи, оставшиеся в беспомощности там, за горами, у красных». Я произнес его очень горячо, и мне так стало больно и жалко всех своих в станице, что у меня не выдержали нервы. Это было неожиданно не только для присутствующих офицеров, но и для меня лично. У многих появились слезы, а сестренка Надюша, впервые бросившая отчий дом, — она как-то особенно вскрикнула, словно кто-то уколол ее чем-то острым и очень глубоко. Момент был тяжелый. Он показал, что у всех нас, для которых семья, отчий дом дороже всего на свете, бьется одинаково сердце.