Страница 49 из 163
Здесь нужно немедленно добавить, что корпус Топоркова по сдаче Екатеринодара как таковой перестал существовать. Полки 1-й Конной (Кубанской) дивизии и Гайдамацкой (полтавцы и таманцы) самостоятельно двинулись на Туапсе, а в Новороссийске погрузились и уплыли в Крым с Топорковым только остатки 2-го Запорожского полка полковника Рудько163 и 2-го Уманского полка полковника Гамалия.
Продолжим по запискам генерала Науменко:
«Вечером, 7 марта, накануне соединения 2-го и 4-го Кубанских корпусов — генерал Писарев получил, через летчика, [распоряжение] командующего Кубанской армией генерала Улагая, который сообщал обстановку на Новороссийском направлении и приказывал Туапсинской группе войск переменить направление и отходить не на Туапсе, а на Тамань».
«8-го марта, вечером, в районе станицы Черниговской — соединились 2-й и 4-й Кубанские корпуса и объединились в группу под общей командой, как старшего, генерала Писарева. Положение на фронте Туапсинской группы к этому времени было следующее: части 4-го Кубанского конного корпуса только сегодня оставили станицу Белореченскую и отошли на левый берег реки Белой. Правый фланг его, генерал Бабиев, оставался в районе города Майкопа. Генерал Шифнер-Маркевич, выполняя задачу расчистить путь на Туапсе — подходил вдоль железной дороги к станице Хадыжинской».
«2-й Кубанский конный корпус, 2-й дивизией занимал станицу Пшех-скую, имея 4-ю дивизию в резерве, в станице Черниговской. Левее, как указано выше, были части 4-го Донского корпуса. В тылу, судя по частным сведениям, в районе Саратовской станицы — находился Кубанский отряд, направлявшийся с Войсковым Атаманом, генералом Букретовым164, на Белореченскую.
Противник наступал, главным образом, вдоль Армавиро-Туапсинской железной дороги, имея здесь бронепоезда и пехоту, а со стороны Усть-Лабинской — шли две кавалерийские дивизии, усиленные пехотою».
Странно, мягко выражаясь, что у нас тогда не было бронепоездов. Все они отошли на Новороссийск и там были брошены, вместо того чтобы часть их направить на Туапсинское направление. Красное командование бросало свои бронепоезда с любого места на Армавир—Туапсе, так как капитальный каменный мост через Кубань у станицы Кавказской нами не был взорван «по государственным мотивам», как мне сказали в штабе корпуса.
Там, и тогда, в станице Пшехской, мы узнали, что красная конница сделала налет на железнодорожный узел Белореченская, захватила все интендантские склады, санитарный поезд и другие тыловые учреждения, изрубив весь персонал.
А что красное командование стремилось к этому — говорит один из пунктов их директив. Вот он: «Поскорее захватить богатый хлебом район станиц Гиагинской и Белореченской за рекой Кубанью и этим самым, во-первых — отрезать 2-й и 4-й Кубанские корпуса от остальных сил Кубанской армии и, во-вторых — не допустить сосредоточения Кубанцев в районе города Майкопа»163. Мы же этот свой хлебный район отдали красным без боя. Есть о чем подумать.
По всем этим данным видно, что в Майкопском районе скопилось очень много казачьей конницы — три Кубанских корпуса и один Донской.
Казалось бы, что на этих майкопских хлебных равнинах можно было дать красным отличный конный бой! Но для этого командующему Кубанской армией надо было покинуть свой поезд и сесть в седло, раз вся его армия отходила в Майкопский район. Г.Н. Раковский в своей книге пишет: «Поезд штаба Кубанской армии во главе с Улагаем, в это время, находился возле штаба Донской армии. Генерал Улагай, оторвавшись от своих Кубанцев в Усть-Лабе, вместо того, чтобы ехать на Туапсинское шоссе, как указывали вполне резонно в Донском штабе — прибыл в Ека-теринодар и теперь держался возле штабных поездов Донской армии, не имея почти никакой связи с Кубанскими частями и не пытаясь ехать туда, что, конечно, было огромной ошибкой»166.
(В последующих своих работах, например в статье «Перед отходом к Черному морю», Ф.И. Елисеев пишет о тех событиях и генерале Ула-гае: «...Как это произошло — в точности неизвестно, но он был отрезан красной конницей Буденного, приказал прицепить свой штабной вагон к поезду командующего Донской армией генерала Сидорина и с ним выехал в Новороссийск, а оттуда — в Крым. Кубанские корпуса отступали к Черному морю самостоятельно...»167 — П. С.)
Все корпуса устремились к Туапсе, в единственный лесистый горный проход, на перевал Гойтх через наш Кавказский хребет. Шли в лейку с узким горлышком.
Черкесская конная дивизия. Черкесы ужинают
Перейдем от тяжких, грустных описаний к одной приятной встрече. Поздно вечером, в полной темноте отступаем в станицу Пшехскую. Как всегда — 1-й Лабинский полк в арьергарде. Моросит нудный, мелкий дождь. В темноте неожиданно натыкаемся на хвост какой-то конницы.
— Какой полк? — окликаю.
— Хторой Черкески коний (то есть Второй Черкесский конный полк), — отвечают несколько голосов.
— Какая сотня? — добиваюсь.
— Хтарой (то есть вторая сотня), — отвечает уже один голос.
— Кто командир сотни? — допытываюсь.
— Пшемаф, — отвечает.
Я сразу понял, о ком идет речь.
— Поезжай вперед и скажи, что его просит к себе командир Аа-бинского полка, — командую.
Какой-то черкес «похлюпал» по грязи звать своего командира сотни, ротмистра Пшемафа Ажигоева168.
Скоро передо мной, в широкой бурке, на рослой лошади, появилась фигура и спрашивает:
— Где командир Лабинского полка?
— Здравствуй, Пшемаф, — откликаюсь этак ему.
— A-а!.. Федя?.. Здравствуй, дорогой! — радостно отвечает он мне, узнав по голосу.
Пожали крепко друг другу руки и идем рядом.
Пшемаф — воспитанник Майкопского технического училища, был старше меня на два класса. Хорошей дворянской черкесской фамилии. Он и тогда совершенно чисто говорил по-русски. Милый, очень добрый и благородный, с которым я дружил и тогда, и потом, как он стал офицером. Теперь он с нескрываемой грустью рассказывает, что они, их дивизия, отступала от Ставрополя через Армавир. Проходя свои аулы, в нее влилось много необученных строю черкесов. В дивизии около 3 тысяч шашек, но она малобоеспособна. Под станицей Келермесской она не выдержала атаки красной конницы, отступила, погиб наш общий друг-техник, корнет Меретуков Татаршау, зарубленным. Его младший брат-красавец, стройный как тополь, был оставлен в своем Хакуриновском ауле по настоянию стариков, чтобы защитить их, как отлично знающий русский язык. Но Ажигоев боится за Магаджери, также моего черкесского друга, что он может погибнуть.
Подъехал черкес, сказал «Пшемаф» и заговорил со своим ротмистром по-черкесски. Выслушав его, мой Пшемаф стал говорить ему, как я понял, что-то наставительное. Тот, выслушав, оскалил в улыбку свои белые зубы и скрылся.
— Ты што ему говорил? — спрашиваю.
— Да вот, никак не могу их приучить к дисциплине. Всегда им говорю, внушаю, что при старших офицерах они не должны меня называть по имени, а по чину. Говорю им, что в ауле это можно, но на службе нельзя. Но они никак не могут этого понять.
И только что он закончил мне «свою жалобу», как подъехал следующий черкес и начал словом «Пшемаф!..». Но Пшемаф не дал ему говорить и сразу же перешел «в нотацию». Черкес молча выслушал и, видимо ничего не поняв, почему их любимый командир ругает его, молча уехал.
К нему и еще обращались несколько черкесов «за чем-то», неизменно называя его только по имени. Он уже не сердился, так как я его успокоил, говоря, что черкесы — «дети природы, редко кто из них говорит по-русски, и им имя и слово «Пшемаф» —■ гораздо ближе и приятнее, чем «господин ротмистр».
Мы в станице Пшехской. Темнота — хоть в глаз коли. На улицах грязь. Урядник, начальник ординарческой команды, докладывает мне, что в доме, который отведен для штаба полка, поместились черкесы и не хотят уходить.
— Позвольте, господин полковник, удалить их силою? — спрашивает он.