Страница 42 из 163
В станицах Тифлисской и Ладожской
29 февраля (високосный год) корпус вошел в Тифлисскую. Эта была последняя станица нашего Кавказского полкового округа. В 1-м Кавказском полку мирного времени тифличане считались молодецкими казаками, хорошими наездниками, а в гражданской — стойкими против красных.
В тот же день я проехал к памятнику-обелиску, поставленному станицей 34 казакам бывшего моего конного отряда, расстрелянным красными 24 марта 1918 года после нашего неудачного Кавказского восстания.
Рядом могила командира 1-го Кавказского полка, полковника Орфе-нова130, погибшего под Царицыном в 1919 году. Его я хорошо знал по Манычскому району, где мы вместе командовали полками в 3-й Кубанской дивизии генерала Бабиева.
Он гусар. Добрый человек и храбрый офицер. И в боях тогда — он на английском седле, в кителе, в фуражке, в пенсне и со стеком в руке. Казаки искренне полюбили его, и по ходатайству фронтовиков станица приняла его в казаки.
Судьба словно нарочно посылала мне жуткие этапы переживаний по родным станицам. Грустно перекрестился я, глядя на обелиск, на котором были написаны фамилии расстрелянных казаков и среди них — их начальника, всем известного в полку по Турецкому фронту, младшего урядника Романа Кольцова.
Долгим, скорбным, смертельным взглядом смотрел на меня он тогда, в степи между Кавказской и Дмитриевской станицами, когда казаки отряда пали духом, узнав, что наши главные силы, пехота, разбиты красными и нам надо как-то спасаться. И он с полусотней повернул назад и тронулся к своей станице. Красные их уже ждали на всех входах. Часть казаков спаслась, но 34 схватили с седел и расстреляли на второй же день.
Красные войска вошли сюда через день и немедленно разрушили этот высокий памятник со шпилем. Несчастные их жены, матери, отцы!.. Как и несчастны сами погибшие!.. Даже и в могилах им не дали покоя.
Еду проведать своего верного соратника «от Воронежа и до Кубани», старшего урядника-конвойца Тимофея Сальникова. На удивление — они бедны. Во дворе обыкновенная хата, сараи для скота. Нет даже и амбара. И только одна пара отличных рослых рабочих лошадей в хороших телах. Отличный строевой конь был и под Сальниковым.
У ворот меня встречает его отец. Он окликнул Тимофея «с база». Увидев меня, тот смутился. Думал, что я буду его ругать — почему он не в своем 2-м Кавказском полку, как казак «второй очереди».
— Ты остаешься, Тимофей?.. Продай мне своего коня. Его все равно отберут красные, — были мои слова к нему.
— Не могу, Федор Иванович!.. Всю действительную службу прослужил на нем в Конвое и гражданскую. Целых шесть лет. Дорог он мне. И жаль. Спрячу его. А если отберут красные, то, значит, судьба, — печально говорит мне этот умный, серьезный урядник Конвоя Его Величества, и его черные глаза стали еще грустнее.
Он просит «обязательно» войти в хату и «хоть посмотреть Святой угол», как говорят в станицах. Этому рассудительному казаку отказать я не мог. Зашел, перекрестился на иконы в Святом углу. Сели за стол. Он один. Мать и жена у печи. Обе молчат и грустны.
— Вот, мама, и ты, Феня, тот мой полковник станицы Кавказской, о котором я так много вам рассказывал. Таковых уже не сыскать. Ежели бы все были такие, — вдруг говорит он.
— Да ты что, Тимофей?.. — перебиваю я его. — Я зашел к тебе отведать хлеба-соли и повидать Святой угол, а ты занимаешься каким-то восхвалением.
— Э-э, Федор Иванович, вот в этом-то и горе наше, что не все офицеры были настоящими!.. Што я, не вижу?! Тоже службу военную хорошо прошел! Многое видал! Теперь вы уходите. Я сам остаюсь. Не могу и не хочу идти. Не верю!.. Пусть што будет. И перед разлукою — хочу Вам сказать то, што у меня на душе.
Писали потом, что красные коня отобрали на второй же день.
С красными у нас потеряна связь. Где противник — неизвестно. После дневки в Тифлисской корпус вошел в станицу Ладожскую Екатерино-дарского отдела. Это была родина генералов Косинова, Растегаева131 и полковника Калугина132 — наших кавказцев — и моего друга полковника Сменова133. Она расположена на высоком плоскогорье, и Кубань протекает непосредственно внизу. 2-я дивизия расположилась в самой восточной стороне станицы, а штабу дивизии отведена квартира в доме станичного атамана, бывшего урядника Конвоя Его Величества. Хозяйство атамана хорошее, но не отличное. Скромная, молчаливая жена. Атамана мы не видим, так как он все время находится в станичном правлении.
Еду в штаб корпуса для ориентировки. Там вижу очень красивого старика генерала. У него роскошная седая борода, аккуратно подстриженная и поделенная на две стороны. Одет элегантно. На нем светлосерая черкеска на черном бешмете. На ногах мягкие хромовые сапоги. Оружие, кинжал и шашка в богатой серебряной оправе. Он так нарядно и аккуратно был одет, что если бы не седая борода или если бы не видеть его головы, то можно было подумать, что это сидит только что произведенный в офицеры юнкер.
Он был эластичен не только в своих манерах, но был эластичен и в разговоре. И сидит он на стуле легко, готовый быстро подняться с него в любой момент, в особенности на зов начальника или дамы. Вид его был таков, словно он собрался на бал и вот по пути заехал сюда, на военное совещание.
Тут же сидел начальник 4-й Кубанской дивизии полковник Хоранов, который, прищурившись по-горски и не снимая со своего лица какой-то странной, смущенной и слегка растерянной улыбки, говорил какие-то каламбуры, обращаясь то к генералу Науменко, то к этому генералу.
Говорилось об отступлении за Кубань и еще что-то. Потом генерал Науменко отпустил всех и посоветовал этому нарядному генералу вернуться в Екатеринодар, явиться в Войсковой штаб и «уже там все выяснить». А что «выяснить» — я не знал. Об этом разговор был, видимо, до моего прибытия.
— Полковник Елисеев, задержитесь здесь немного, — говорит мне генерал Науменко.
Мы едем верхом в станичное правление, откуда он хочет говорить с начальником Кубанского Войскового штаба. Мы там.
— Вы знаете, Елисеев, что случилось? — с улыбкой спрашивает он меня.
— Ничего не знаю, Ваше превосходительство, — отвечаю ему.
— Да вот этого генерала, Серафимовича134, прислал ко мне Войсковой штаб на должность начальника 4-й дивизии. И как нарочно, Хоранов был у меня. А Серафимович представился мне как уже начальник его дивизии. Вы разве не обратили внимания, какое выражение лица было у Хораныча? — говорит Науменко. — Но я решил оставить Хо-ранова в этой должности. И вот об этом буду говорить с начальником штаба Войска. И я хочу, чтобы Вы присутствовали.
— Но это еще не все, — продолжает он. — Вы видели когда-либо такую смелость — Хоранов не просит, а требует, чтобы я его представил в чин генерал-майора! Вы знаете, как он умеет к этому «подойти»? — возмущается он.
И тут же копирует слова Хоранова, с его осетинским акцентом, отчего нам обоим становится весело. А слова Хоранова были таковы:
— Ваше превосходительство, Вы знаете, что командир бригады уже должен быть генерал-майор?.. А я командую у Вас дивизией и все остаюсь в чине полковника.
У Хоранова, несмотря на его высшее образование, осетинский акцент все же оставался. Он, например, произносил «гэнэрал» вместо «генерал».
Произнеся целую тираду «слов Хоранова», Науменко спрашивает меня:
— Ну, как Вы думаете, Елисеев? Стоит ли представить его в генералы?
— Представьте, Ваше превосходительство. Он неплохой человек. Старый офицер. Мы отступаем. И все же он действительно начальник дивизии. И как-никак — он собрал казаков-кавказцев! — сказал я.
— Я и сам об этом так думал. И Вас спросил для проверки своих мыслей, так как Вы бывший его однополчанин и лучше его знаете, чем я, — закончил он.
В это время его вызвали к аппарату. После положенных приветствий и разговора Науменко поведал мне, что «по телефону штаб не хочет давать чин генерала, и предложили представить письменно. Вот-то Хо-раныч будет рад», — сообщил он.