Страница 32 из 163
Обед окончился. Она убрала все со стола. И когда ушли все офицеры, я спрашиваю ее:
— Твой муж гвардеец, хозяюшка? (В станицах называли их «гвардейцами», но не «конвойцами».)
— Да, а што? — лукаво отвечает она. — По чему это Вы узнали? — улыбаясь, продолжает молодица.
— А по сундуку, — говорю ей и также улыбаюсь.
— А Вы там больше ничего не заметили? — вновь лукаво спрашивает.
— Заметил. Вивчаренко — твоя девичья фамилия. Правда?
Она еще больше улыбается и весело продолжает:
— А Вам эта фамилия ничего не говорит?
— Очень знакомая, но, право, ничего не могу припомнить о ней.
— Да Вы же будете Федя Елисеев?.. С Кавказской? — уже смеется она.
— Да-да!.. А что?
Тогда она еще больше улыбается и задорно говорит:
— Да неужели Вы меня не помните?.. На свадьбе моей старшей сестры?.. На хуторе Вивчаренко, у нашего отца, лет двенадцать тому назад; когда Иван Тимофеевич Тарасенко брал замуж мою старшую сестру. Вы тогда с братом были шаферами и даже со мною целовались, когда играли «в фанты», при песне «Я сижу, горю, пылаю, на калиновом мосту».
И я вспомнил даже и все подробности.
—■ Так неужели это ты, Маруся... младшая сестра? — взбудоражен-но, весело спрашиваю ее.
— Ну канешна!.. А што — подурнела? — лукавит она.
—- Да не подурнела, а, наоборот, расцвела, дорогая!.. Но как это было давно! — отвечаю ей.
И передо мной восстановились приятные картинки былого юношества, давно забытые, словно ушедшие в потусторонний мир.
Прошло только 12 лет, и — как все переменилось! И если в душе я был шокирован, когда она произнесла: «Да Вы же будете Федя Елисеев» (это начальника-то дивизии!), — то, узнав, кто она, мне было так приятно вспомнить о былом и говорить с нею, как с родной сестрой.
Мужа мне так и не пришлось увидеть. Он был помощником станич ного атамана и в те суровые дни боев находился все время в станичном правлении. Конечно, он так и остался в своей станице после нашего отступления, как и все население несчастной нашей Кубани. Жуткая доля Казачества!
Было уже полуденное время того дня. В окно вижу — по улице движется шагом «мой хоперский выезд»: кучер Максим, что отступил с хоперцами от самого Воронежа из своей губернии, а позади его, в отцовской тачанке, сидит Надюша и, бросая взгляды по дворам, ищет Аабинский полк. Вороные как смоль жеребцы, гривастые и хвостатые, хорошо откормленные и вычищенные, достойны для командирского выезда. Надюша в моем черном длинном зимнем бешмете, подарок ей, и в маленькой черной шапчонке. Казачок сидит в тачанке, да и только — подумает каждый, глядя на нее.
Ее неожиданное появление здесь, в тревожной обстановке, мне не особенно понравилось. Выскакиваю на парадное крыльцо и кричу:
— Максим!.. Надя! Сюда-а!
Максим натянул вожжи и с шиком подкатил к парадному крыльцу, снял моментально папаху и весело произнес:
— Здравия желаю, Федор Иванович, господин полковник!
А Надюша, по-мужски соскочив с высокой тачанки, бросилась ко мне и защебетала:
—- Фе-е-дя-а!.. В станице только и говорят о Лабинцах!.. Опять пригнали много пленных красных!.. И кого ни спросишь, кто их взял? — все говорят: 1-й Лабинский полк. Нашим станичникам немного досадно, что делают все это Аабинцы, когда тут же и свои кавказцы, но все знают, что командиром Аабинцев ты, потому все и рады, не нахвалят тебя, вот я и приехала сюда, чтобы тебе все это рассказать, — радостно говорит она, захлебываясь. — А мама и бабушка — так аж плачут от радости, — добавляет.
Через 3 дня бабушка и наша мать будут плакать уже не от радости, а от горя и полной неизвестности, так как из дома уйдут в горы, к Черному морю, все три сына-офицера и вот эта щебетунья Надюша с 1-м Ла-бинеким полком. А дома останутся две беспомощные старушки и два подростка, наши самые младшие сестренки — Фися, 14 лет, и Нина, 12.
Тост полковника Булавинова. Бой в станице Ильинской
Сегодня господа офицеры 1-го Аабинского полка справляют званый ужин в честь вчерашней атаки. К тому же из станицы Константинов-ской прибыли два старика ходока узнать — как дела на фронте? И надо ли полку еще какой-либо помощи? Это были отцы двух хорунжих — Михаила Копанева и Меремьянина-пулеметчика. Но главное — полк хочет почтить меня, о чем еще утром сказал полковник Булавинов и просил пожаловать «в гости».
«С огнями», то есть вечером, я прибыл с генералом и познакомился со стариками. Старикам этим было лет по пятьдесят. За столом посадил их рядом с собой, как почетных гостей. Рядом с отцами посадил и сыновей-хорунжих. Почет делался не чинам, а людям, сердцу казачьему. Ужин был если и не пышный, но всего было вдоволь. Не хватало только напитков. Их было мало. В соседней комнате играл полковой хор трубачей. От Кавказцев присутствовал наш старший брат Айдрей, есаул. Конечно, была и Надюша — гостья неожиданная, которую все офицеры полка так полюбили.
«Под жареное» полковник Булавинов, как хозяин стола, встал с тостом. Он не любил высшие штабы и Генеральный штаб, то есть офицеров Генерального штаба. А успехи полка буквально взбудоражили его душу старого Лабинца.
Он говорил о строе, о строевых офицерах, на ком лежит вся тяжесть боевой работы. В своем развитии этого «строевого тоста», вначале складного и продул^анного, он дошел до того, что оскорбил корпус офицеров Генерального штаба. И в доказательство своей истины указал, что вот пример: как только принял полк, а потом дивизию строевой офицер, не Генерального штаба, полковник Елисеев — посмотрите, какие успехи пошли!
Тост этот очень «задел» моего милого и благородного начальника штаба. Выслушав его, сидя со мной рядом, тихим голосом он попросил дозволения покинуть стол.
Мне было неудобно и бесконечно жаль этого безусловно очень культурного и воспитанного старого русского генерала Генерального штаба, который по событиям момента и как гость не мог и, может быть, не хотел отвечать хозяину стола и, в данный день, командиру полка; выразив естественный протест, он решил молча уйти. На мои уговоры он решительно отказался остаться и ушел.
По-дружески я пожурил Булавинова тут же после ухода генерала и вдруг слышу от него не раскаяние, а радость, что генерал ушел. И тут же уверяет меня, как и офицеров, что «верхи» не выведут нас из беды. И наша кровь сейчас льется даром.
По воинской дисциплине я мог приказать Булавинову «остановиться» в дискредитации высших начальников, но вижу на лицах у всех офицеров «удовольствие» слушать Булавинова и даже радость в глазах.
Гражданская война есть война народная. И с народом надо было считаться. И «цукни» вот сейчас их всех — завтра они «повесят носы», как оскорбленные.
Мне все это все же не понравилось. Вечер был испорчен.
23 февраля генерал Науменко приказал 2-й дивизии занять станицу Ильинскую. Выступление назначено к вечеру. В лоб, на мостик у самой окраины станицы, через рукав Калалы был брошен 1-й Кубанский полк, который с налета захватил в плен полевую заставу с двумя пулеметами.
Моросил мелкий, нудный дождик. Маленький ростом, но на очень высоком и сильном гнедом коне, ко мне прибыл командир 1-го Кубанского полка войсковой старшина Сердюк и доложил об успехе, весело улыбаясь по-дружески.
Я смотрю на него и тоже улыбаюсь, так как он был очень странно одет. Поверх кителя — шашка, кинжал, револьвер, бинокль. На голове, поверх папахи, — шерстяной вязаный шлем, через отверстие которого видны только глаза и нос Сердюка. «Шлем» мокрый, сползает ему на глаза. Мощный конь не слушает его повода. Сердюк вертится передо мной шагах в десяти и все время улыбается. Я отпускаю его и вслед кричу:
— А сколько у вас в полку шашек, Фомич? (Так мы его звали в училище.)
— Да сто двадцать пять! — выкрикнул он уже на ходу и поскакал к своему полку в 125 шашек.
С Лабинской бригадой широкой рысью я направляюсь прямо к центру станицы. Красная конница выскочила на восток станицы. Ища «живую силу врага», чтобы ее уничтожить, бригада последовала за ней. Но один из рукавов Калалы и тут пересекает нам дорогу. Красные, спешившись в северо-восточной части, встретили казаков огнем. В станице грязь гораздо глубже, чем в степи. Одна из конных групп, человек в двести, угрожала уже с восточной стороны. Видно было, что красные не хотели оставлять станицы. Высланный 2-й Лабинский полк оттеснил эту группу. Уличный огневой бой затянулся до вечера. Мы занимали юго-восточную часть станицы, а красные северную. Обе стороны разделял болотистый рукав Калалы. При таких обстоятельствах оставаться на ночь в станице было невозможно. Казаков было меньше, и мы были без резерва. Генерал Науменко с остальными частями оставался в Дмитриевской.