Спасти президента

— Проходите, — угрюмо сказал молоденький мент, вручая мне пропуск. — Главный корпус, восьмая студия, второй этаж. Идите прямо по аллее, потом...

— Спасибо, о юный Цербер. — Я сложил губы бантиком и помахал менту ручкой. — Не буду вас отвлекать. Несите дальше свою нелегкую службу.

Мне и так было известно, куда идти. Уж главный-то корпус я мог найти без поводыря. Даром, что ли, я четырежды участвовал в «Корриде» Илюшки Милова и вдоволь нашвырялся тут овощами, фруктами и яйцами? Я был настоящим чемпионом по быстроте и красоте швыряния. Чертовски обидно, что классное шоу прикрыли до того, как я научился попадать в цель. Форменная невезуха.

Дойдя до главного корпуса, я показал пропуск двум очередным ментам, но не стал подниматься по лестнице наверх. Вначале я совершил прогулку по коридору первого этажа, до рабочего кабинета Илюшки. После закрытия «Корриды» ему стали поручать всякие разговорные шоу с крупными шишками. Вчера он вдоволь натрепался мне по телефону, что сегодня опять будет ведущим и, по старой дружбе, мне подыграет.

Дверь кабинета с табличкой «И. К. Милов» была открыта. Но внутри я застал только дряхлую ворону в линялом синем халате. Мокрой шваброй она неторопливо размазывала грязь по полу. В свободной руке эта птичка божия держала какую-то брошюру, с черным пистолетом на обложке.

— Илья Кимыч? — Ворона вполглаза оторвалась от своего криминального чтива. — Нет их давно, домой они укатили. Им нонче дали выходной. Дей оф, по-вашему.

Вот хреновость! Вероломный сучонок дезертировал с поля брани. Поматросил и бросил. Сперва зажал, потом сбежал. Интересно, что за крендель оставлен тут вместо него? Бабуся, птичка моя, не томи: кто сегодня командир?

— Теперича Позднышев будет в эфире, наш Вадим Вадимыч, — важно ответила ворона. После чего вернулась к мокрой швабре и детективной дребедени.

Плохо дело, думал я, бегом поднимаясь по ближайшей лестнице на второй этаж. Очень погано. Позднышев — говнюк матерый, опытный, он еще при Брежневе вещал на Африку. У него особо не разгуляешься, мигом загасит. Ну зачем я обозвал его на днях старой вонючей галошей? Подумаешь, сделал мне замечание в цэдээловском буфете! Я ведь тоже был хорош, разбавляя воду водкой. Чего-то мне показалось, будто их аквариум ужасно обмелел. Рыбок вздумал спасать, идиот. Ну и доспасался. Э-эх, знать бы, где падать придется, — соломки бы маковой подстелил...

У входа в восьмую студию у меня опять потребовали пропуск и долго не пропускали вглубь. Моя мордашка с голубыми разводами вселяла в ментов безотчетную тревогу. Как будто они раньше не видели побитых кандидатов в президенты! Дубье. Я уже истомился, боясь, что ведущий запросто начнет программу без меня. Однако стоило мне прорваться сквозь кордоны, как выяснилось: я пришел раньше всех. Несколько сильных прожекторов заливали кипящим светом низенький помост, на котором плавились четыре пустых кожаных кресла — белое, красное, зеленое, голубое — и плюс одна проволочная табуретка. Табуретку занимал сосредоточенный Позднышев. Склонив голову набок, он рассматривал циферблат своего ручного хронометра.

— Вадим Вади-и-имыч! — воскликнул я и взошел на помост. Я надеялся обнять старую галошу в знак примиренья. Цэдээловские рыбки сдохли, чего же нам делить?

Наверное, при виде меня Позднышев вспомнил Экклезиаста и вообразил, будто сейчас самое время уклоняться от объятий. В одно касание он приколол на мой лацкан микрофончик, а затем ловко выскользнул у меня из рук.

— Пожалуйста, сядьте вон туда, господин Изюмов, — попросил он, указывая на голубое кресло. Голос его был вежлив, но без малейших признаков сердечности. Злопамятный гад явно не забыл про аквариум.

Я послушно сел. Один из ярких софитов немедленно повернул свой зев точно в мою сторону и принялся обливать меня жаром. Я и это вынес без ругани. Когда надо, я могу целых три часа кряду выглядеть умненьким-благоразумненьким, прямо выпускником Института благородных девиц. Но на четвертом часу лучше уводить от меня подальше женщин и детей.

— Любезный Вадим Вадимыч, — кротким тоном обратился я к ведущему, который вновь предпочел мне свой хронометр, — я уже могу узнать план мероприятия или это еще государственная тайна?

— План обычный, — сдержанно ответил Позднышев. — Никаких новаций. Вначале я задаю всем по четыре вопроса, а затем... Погодите-ка минутку! — В животе у него внезапно запищало, словно он поужинал детскими шариками «уйди-уйди».

Вадим Вадимыч извлек из внутреннего кармана пикающий сотовый телефон. Поднес к уху, немного послушал, потом сказал в трубку:

— Ясно... Понимаю, Аркадий Николаевич... Ну, и Бог с ним, таким сурьезным... Да, вы правы, ха-ха, колхоз — дело добровольное... Угу, сейчас скорректируем...

Привстав с табуретки, ведущий подал кому-то знак рукой. Из-за софитов вынырнули двое парней в комбинезонах и начали деловито стаскивать с помоста красное кресло.

— Куда это его уносят? — забеспокоился я. — Почему уносят?

— Директору только что позвонили из штаба Товарища Зубатова, — бесстрастным голосом объяснил мне Позднышев. — Генеральный секретарь ЦК отказался от участия в дебатах. У него нашлись на вечер дела поважнее. Кроме того, наш телеканал необъективно освещает его избирательную кампанию. В ЦК имеются претензии...

Я искренне подивился совковой дурости товарищей. Им дарят бесплатный эфир, а эти остолопы встают в позу и не поступаются принципами. Или, может, струсили? Хитрый лысый смекнул, что со мной ему влом связываться. Реакция не та. Пока он дожует свою розовую жвачку, я его раз десять успею обвалять в задницах. Будет сидеть в них по уши и наливаться свекольным соком. Ему-то самому пустить меня вдоль по матушке — ни-ни. Низ-зя! Кырла-Мырла не позволяет. У них, у товарищей, узаконены только два ругательства — ренегат и политическая проститутка. И все. Смелый Горби-реформатор целую перестройку затеял, чтобы ввести в партийный лексикон слово «мудак». Шесть лет бился и в итоге сам вылетел из партии. А вот осторожный папаша Зуб остался и пошел в гору.

— Очень жаль. — Я состроил на лице огорченную мину. — Генсека нам будет чертовски не хватать. Я бы славно подискутировал с ним в прямом эфире, ей-Богу. О коммунизме, о Жан-Поль Сартре, о минете... Нашлись бы общие темы. Пирожным бы его угостил, в конце концов...

Тут меня озарила мысль. Раз не будет лысого, то у меня есть лишний комплект подарочков: дрянных, зато под рукой. Попробую-ка наладить отношения с рулевым программы. Вдруг он не такой сучий потрох, каким выглядит?

— Вадим Вадимыч, — предложил я, открывая свою крокодиловую сумку, — не угодно ли пока пирожное? Вот, «сатурн», с ореховой начинкой. Молодежь от них просто тащится.

Даже не взглянув на пакет, Позднышев покачал головой:

— Извините, я не ем сахара. У меня диабет.

— Берите-берите, нет там никакого сахара! — поспешил я обрадовать ведущего. — Я-то знаю. Они туда кладут какое-то химическое дерьмо, вроде сахарина. Сладко и дешево. Говорят, эта фигня немножко канцерогенная, однако...

— Спасибо, что-то не хочется, — твердо заявила старая галоша и вознамерилась отодвинуться от меня подальше вместе с плетеной табуреткой.

— Может, покурите? — не сдавался я. — Вот «Московские крепкие», с фильтром. По вкусу — копия французского «Житана», даже крепче глотку дерет. Рекомендации лучших табаководов.

— Простите, я не курю, — сухо произнес Вадим Вадимыч. — У меня астма.

Я немного приуныл. Обе мои попытки контакта Позднышев отверг. С презервативами тоже наверняка выйдет облом. Сучий потрох скорее признается в импотенции, чем возьмет у меня хоть одну упаковку. И чего, спрашивается, он на меня взъелся? Можно подумать, он единственный, кто пострадал от моих выражений. Да таких мильон! Из обложенных мной можно составить город. И два города — из тех, кто хоть раз обкладывал меня.

— Вадим Вадимыч, — начал я, собираясь рассказать галоше о своем трудном детстве. — Если вы полагаете...

Внутри Позднышева снова пискнул шарик «уйди-уйди». И вновь на свет был извлечен сотовый телефон.