Страница 55 из 164
Кульминационной точкой моей карьеры начальника ОКВ явилось заключение перемирия с Францией в Компьенском лесу 22 июня (1940 г.]. Подлежащие предъявлению Франции условия уже в предвидении ее краха были составлены штабом оперативного руководства вермахта, и при поступлении французской просьбы [о перемирии] выработаны мною в казавшейся лично мне подобающей форме. Вообще же мы с этим делом не спешили, поскольку фюрер хотел предварительно достигнуть некоторых оперативных целей — например, выйти на швейцарскую границу.
Когда день и место подписания перемирия были установлены, фюрер приказал дать ему мои заготовки и взял себе один день на переработку и многочисленные переформулировки, сочтя мое предложение хотя и правильным по существу, но еще не имеющим окончательной формы. Преамбула явилась идеей Гитлера и вышла из-под его пера.
Торжественный акт состоялся в Компьенском лесу, на том самом историческом месте323, где в 1918 г. Германия попросила перемирия; теперь оно оказалось пощаженным фурией войны. Сам этот акт подействовал на меня чрезвычайно сильно. Чувство свершающегося в этот час возмездия за Версаль слилось у меня с гордым сознанием беспримерного победоносного похода, а также с необходимостью уважать и щадить воинскую честь побежденного.
На следующий день324 французы использовали переговоры для попытки внести новые предложения даже и после того, как я, с согласия Геринга и Пгглера, пошел на некоторые уступки по вопросу о разоружении французской авиации. По данным службы подслушивания, Петен325 требовал дальнейших послаблений, которые Хюнтцигер, учитывая мою бескомпромиссную позицию и метод ведения переговоров, охарактеризовал как безнадежные.
Поэтому я решил в 17 часов вручить французской делегации, которая вновь удалилась на совещание, ограниченный сроком до 18.00 письменный ультиматум, что и сделал посланник Шмидт326. Когда французы сразу же вернулись с но-
выми требованиями (которые, вероятно, исходили от Петена), я заявил: ни на какие дальнейшие переговоры я идти не готов и прерву переговоры как безрезультатные, если французская делегация не проявит до 18 часов готовности объявить о своем намерении осуществить договор в его теперешней форме. Тогда французы опять удалились на последнее совещание. Несколькими минутами позже 18 часов они закончили свой последний телефонный разговор, и Хюнтцигер сообщил мне: он уполномочен договор подписать.
Когда церемония подписания перемирия была закончена, я попросил всех ее участников удалиться и остался наедине с главой французской делегации генералом Шарлем Хюнтцигером. В солдатских выражениях я сказал ему, что целиком понимаю его положение и ту тяжкую задачу, которая была на него возложена. Я отдаю должное его поведению как офицера побежденной французской армии и высказываю ему свое личное глубокое уважение. Затем я протянул ему руку. Он ответил, что просит извинения за то, что в волнении однажды вышел за рамки предписанной сдержанности. Но мое уточнение незадолго до подписания, что соглашение о перемирии приобретает обязательную силу только после того, как соответствующее соглашение будет подписано и Италией, глубочайшим образом задело его. Франция побеждена германскими вооруженными силами, но итальянскими — никогда! Резко отдав честь, он вышел из салон-вагона.
Вечером состоялась небольшая дружеская встреча в офицерском зале столовой фюрера. После сигнала «Отбой!» был исполнен хорал «Возблагодарите Господа нашего». Я произнес несколько слов в честь фюрера как победоносного полководца; затем последовало всеобщее чествование. Гитлер лишь молча протянул мне руку и так же молча вышел из зала. Этот день был высшей точкой моей жизни воина...
В то время как основные силы Западной армии совершали крупнейшее захождение своим крылом на юг, в Северной Франции и Бельгии произошла капитуляция бельгийского короля и морская эвакуация [экспедиционных] войск англичан у Дюнкерка. Правда, катастрофа, которая могла быть подготовлена этим нашим маневром, осуществилась не полностью, хотя следы бегства по дорогам, ведущим к Дюнкерку, представляли собой самую опустошительную картину, какую только я мог себе представить. Если же несмотря на это основной массе английских солдат удалось добраться до судов и спасти свою жизнь, то произошло это из-за того, что неверная оценка сил противника и особенности местности помешали танковой группе Клейста кратчайшим путем овладеть Дюнкерком с запада.
В интересах исторической истины хочу кратко изложить здесь то, что известно мне об обстоятельствах этого решения, ибо генеральный штаб и главнокомандующие видами вооруженных сил — как я услышал на этом процессе — несправедливо приписывают неправильное решение Гитлеру. Я присутствовал при том определяющем докладе ОКХ. Решения данного вопроса ОКХ требовало именно от фюрера, ибо боялось само взять на себя ответственность за возможный неуспех операции. Сколь ни неохотно эти господа чувствовали в остальном свою зависимость от Гитлера и принимали его советы, столь же охотно здесь они переложили свою ответственность на него.
Каждый из них вспоминал о затоплении Фландрской низменности в районе Брюгге и Диксмунда — об обстоятельстве, заставившем в 1914 г. остановить северный фланг германской армии и затруднившем его движение. Такие же условия местности имелись южнее и юго-западнее Дюнкерка, где обширная низменность, пересеченная тысячами рвов, лежит ниже уровня моря. Перед этим низменным районом и остановилась танковая группа Клейста, подошедшая с запада и готовая преодолеть эту зону по двум или трем трассам. <...>
Данная обстановка была доложена фюреру с указанием на то, что эта низменность изобилует рвами и каналами, поэтому танковые части привязаны к дорогам, а следовательно, при серьезном сопротивлении противника и его заградительных мерах, с наличием которых приходится считаться, не будут иметь возможностей для развития своей ударной силы. Это может, в случае принятия противником соответствующих мер (о чем, естественно, никто заранее знать не мог), в данных условиях привести к затяжным боям и обходу непроходимой местности с неизбежной потерей времени. Так фюреру подсунули решение, и так он, поистине не заслуживающий упрека в недостаточной отваге, решил не идти на риск этого рейда, а предпочел использовать более надежную, но и весьма узкую береговую полосу и потому высказался за обходный путь. Нет никакого сомнения: в конечном счете приказ фюрера был ошибочным327.
Гитлер так никогда и не признался нам, военным, что после разгрома Франции вообще надеялся на скорое окончание войны с Англией. Я знаю, что предпринимались попытки соответствующего зондажа, хотя на мой вопрос по этому поводу Гитлер ответил: за исключением своей речи в рейхстаге 19 июля [1940 г.] он никаких прямых попыток к переговорам с Англией не предпринимал. О том, что это отвечает истине, однажды возвестят всему миру английские архивы.
На необычное заседание рейхстага 19 июля мы в середине июля прилетали в Берлин из ставки фюрера в Шварцвальде. Никогда ни раньше, ни позже генералитет германского вермахта не был представлен на трибунах столь полно. Мне было отведено место на правительственных скамьях позади министров, а также мест Редера и Браухича; Геринг же как председатель рейхстага восседал в председательском кресле. При входе в зал фюрер был встречен нескончаемым ликованием, точно так же, как по прибытии в Берлин и проезде через Бранденбургские ворота.
Чествование вермахта на этом заседании рейхстага было, пожалуй, самым незабываемым событием в моей жизни воина. Оглашение грамот о присвоении чинов и наград командующим высшего ранга, особенно сухопутных войск и авиации, а также вручение этих наград (Геринг стал рейхсмаршалом и получил Большой крест Железного креста) превосходило все мыслимое. Мне это показалось даже слишком щедрым, так как одними только «полководцами» не ограничились, ибо сам я себя никак не мог сравнивать ни с одним из произведенных в фельдмаршалы генералов. Я не понимал, что могло оправдать производство в такой чин статс-секретаря министерства авиации328 или меня, как начальника ОКВ. Ведь я не был никаким полководцем и не командовал никакими войсками. Не понимал я и того, что генералы авиации не были произведены в маршалы авиации. Но я солгал бы, если бы сказал, что эти почести не обрадовали меня, хотя я искренне испытал чувство стыда, когда Гитлер, назвав в конце списка мою фамилию, под аплодисменты всего зала выразил мне свое особое одобрение.