Страница 4 из 42
Это был открытый бунт партийной организации целой республики, одной из 16 «сестер». Такого в истории партии не случалось. Пленум прервали, но участникам порекомендовали оставаться в Минске. Два дня прошли в тягостном ожидании. Кое-кто советовал запасаться сухарями, так как впереди ничего, кроме тюремных нар, не светило. Но... но в эти дни арестовали Берию, а потиравшего руки в предвкушении обильного урожая министра госбезопасности республики Цанаву срочно отозвали в Москву. Больше в Минске его не видели. Пленум завершили, оставив Патоличева на месте. Когда это решение было принято, зал отозвался аплодисментами, а он заплакал.
Честно сказать, мне было жаль Зимянина, попавшего неумолимые жернова большой политики. Я потом встречался с ним, будучи в Чехословакии, где он работал послом. Михаил Васильевич был по-прежнему обаятельный, острый, веселый и умный. Чехи называли его «послом без цилиндра». Потом, вернувшись в Москву, он стал редактором «Правды», секретарем ЦК КПСС, но в Белоруссии не показывался 25 лет.
Год 1954. Окончена учеба. Заряженный знаниями и сомнениями, я сошел с поезда «Москва—Минск», принял из рук жены дочь и три ящика. Книги, кастрюли, кое-какая утварь и постель. С этим багажом мы явились завоевывать будущее. Назавтра поутру я пришел в ЦК Комсомола за назначением, а вышел оттуда и с назначением, и с ключом от жилья. Оказывается, после моего отъезда в ЦКШ Машеров довел до сведения членов бюро факт моего благородства: «Я думал, он попросит сохранить за ним квартиру, а он пришел и сдал ключ». Управляющему делами было поручено по возвращении обеспечить меня жильем незамедлительно.
Жилье было не бог весть какое — комната в бараке, 12 квадратных метров, прямо во дворе ЦК. Но зато — свое, и соседи старые знакомые, работники ЦК комсомола, такая же голь перекатная, как и мы. Новоселье справили, расстелив одеяло на полу, вместо стола был застланный скатертью ящик. Гуляли во всю ширь — бутылка «Охотничьей», хлеб, хамса и крабы — больше в магазине ничего не было, да и денег не было. А назначен я был заведующим отделом литературы и искусства газеты «Сталинская молодежь». Почему именно этим отделом? Можно сказать, что рукою Машерова руководило провидение, ну, а проще — других свободных мест не было. Коллектив состоял из выпускников Белорусского университета, однокашников, знавших друг друга с первого курса. Меня встретили настороженно — пренебрежительно. Только комиссаров нам не хватало, старик, 31 год, бывший секретарь обкома комсомола, наверное, за тупость сослали на учебу, понимаем, как это делается. Они были молодые, щеголяли знанием латыни и, конечно, ведали все и обо всем. Но меня не знали. Я понял, что смогу утвердиться, если научусь всему, что умели эти ребята, овладею всеми газетными жанрами, понятие о которых я все-таки в ЦКШ получил. Я безропотно принимал все поручения, которые давал секретариат — готовил к печати письма, вел переписку с читателями, гонялся за десятистрочной информацией, снабжал некоторые материалы карикатурами — выяснилось, что редакционный художник Жора этого не умеет, расследовал жалобы... Дальше — больше. Сочинил пару корреспонденции, написал статью и, наконец, дерзнул на очерк, да еще проиллюстрировал его. Это уже был высший пилотаж. Мои материалы больше ругали, чем хвалили, но выяснилось, что я умею делать то, чего не умеют другие, и во многих областях знаю больше, чем университетские питомцы. Выяснилось, что хлебнул лиха, прошел большую школу жизни, люблю и умею работать. Ребятам было невдомек, что я пришел не шутки шутить. Мне надо было становиться на ноги и зарабатывать. Мы начинали жить с нуля, и потому я не гнушался создать, скажем, пятистрочную текстовку к фотографии, хоть и пятерка ей цена, а все-таки деньги. Матерые журналисты, мечтавшие о «подвалах» и «разворотах» были поражены, когда в первый же месяц работы я стал чемпионом в гонорарной ведомости.
— Ты бы поделился секретом.
— Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз. А проще — лучше три раза по сто строк, чем один раз триста.
Берясь за любую работу, в том числе и за мелочь, я, помимо всего, оттачивал перо, учился писать емко и лаконично. О том, что меня признали в редакции за своего, мне сообщил весьма необычным образом сидевший напротив меня в комнате Юра Лабун, заведующий отделом спорта, симпатичный малый и отчаянный лентяй. Однажды, прочитав мой весьма зубастый материал, он сказал:
— Знаешь, Борис, а я ведь думал, что ты дерьмо...
— Спасибо за комплимент.
— Нет, я серьезно. Ты, оказывается, наш.
Через полгода меня назначили заместителем редактора.
Работал на износ. Никита Сергеевич Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС был подвижен и плодовит, как обезьяна. Непрерывно мотаясь по стране и за рубежи, произносил длинные речи, и все их надо было немедленно публиковать. Телетайп, который должен был оканчивать работу в шесть вечера, зачастую предупреждал: «Ожидается важное сообщение». И часов в 11 вечера появлялось: «Всем, всем. Сообщение ТАСС. В текущий номер». И следовала речь Никиты Сергеевича на две, а то и три полосы. Готовый номер — в загон, и начиналась лихорадка. Газета готова часам к четырем — пяти утра и, конечно, к читателю попадала только назавтра, но зато слово вождя было увековечено в день произнесения. Разрешение на выпуск в свет каждого номера должен был дать редактор или его заместитель. А поскольку мой шеф бывал в частых и длительных отлучках — болезнь, реабилитация, отпуск, поездка в составе делегации республики в ООН — я месяцами освобождался часам к пяти-шести утра, а в десять опять на работе. Если моя малолетняя дочь однажды утром заставала меня дома, то спрашивала:
— Ты уже из командировки приехал?
Из-за длительных отлучек редактора мне пришлось стать и крестным отцом нового названия газеты. Для нас, журналистов, «оттепель» наступила ранее 60-х годов, и началась она с приходом на пост главного редактора «Известий» Алексея Аджубея. Был он зять Никиты Сергеевича, о котором говорили: «Зять-то он зять, но с него есть что взять». Это был, безусловно, первоклассный журналист и великолепный организатор, враг всяческой рутины. При нем «Известия» ожили, стали интересной как по содержанию, так и по форме газетой — лихие статьи, свободная верстка, обилие фотографий, хлесткие заголовки. Следом потянулись и мы, молодежная пресса. Партийные издания по-прежнему равнялись на сухой официоз «Правды», которую звали «кладбищем талантов», ибо туда отбирали лучших журналистов, чтобы засушить. А «молодежки» принялись дерзать. Пример лихого новаторства подала молдавская. Помню броскую шапку на весь разворот «Укрощение Свислочи». Мы обхохотались. Свислочь, протекающая через Минск, была не то, чтобы речушка, но и не река, приток которой Немига, спрятанный нынче в канализацию, представлялся водной преградой в «Слове о полку Игореве». Какой же была мать-река Свислочь в те времена! А сегодня городские власти начали одевать ее в гранит, не потому, что она бушевала и размывала берега, а для приличия, чтобы не казалась лужей. И, поди ж ты, такая слава! Укрощение!
Наша «Сталинская молодежь» ничем не отличалась от десятка других «молодежей»: серенькая, как воробей, с сереньким шрифтом названия, строго регламентированной версткой — две колонки, три колонки, колонка, подрезка под передовицей, не более двух слепых клише на полосе; на развороте — подвал, два подвала или трехколонник и все остальное в таком же духе. Пытаясь сделать графику верстки хоть как-то выразительнее, я притащил в редакцию студента художественного института, графика Костю Тихановича. Появились клишированные заголовки, крохотные заставки, фигурка забавного человечка, выделяющего особо важный материал, его почему-то назвали Пепкой. Но все это были жалкие потуги. Хотя мы и звались газетой для молодежи, на самом деле оставались общеполитическим изданием и обязаны были публиковать весь официоз. Нужна была коренная ломка. Воспользовавшись тем, что имя Сталина пошло к закату, мы вошли в ЦК КПБ с предложением поменять название, тем более что такие прецеденты в Союзе уже имелись. Внесли хлесткое «Знамя юности» и приложили готовую картинку. Вел заседание бюро ЦК второй секретарь, имевший к идеологии весьма отдаленное отношение. Но предложение, в принципе, было принято, и все же кто-то усомнился: