Страница 29 из 52
В сентябре, в годовщину освобождения города Сталино от немецко-фашистских захватчиков, группу воинов, принимавших участие в боях за город, в число которых попал [113] и Семен Золотарев, местные власти пригласили в торжественное собрание.
Семен тщательно отутюжил китель и бриджи, начистил Звезду Героя, долго стоял перед зеркалом, водя лезвием по выбритому до синевы лицу, и удивился — готовится как на свадьбу. Давно такого с ним не было. И на душе у него как-то потеплело, сладко защемило, словно в ожидании чего-то необычного, долгожданного, волнующего.
В президиуме было несколько генералов, офицеров, солдат и женщин в основном пожилого возраста. Семен оказался рядом с симпатичной темноволосой женщиной лет тридцати пяти. В перерыве между собранием и концертом разговорились. Женщина назвалась Прасковьей Никитичной Ангелиной.
— Так это вы та самая знаменитая трактористка, Паша Ангелина, о которой передавали по радио и писали в газетах? — радостно удивился Семен. — Простите, портрет ваш не раз видел, а вот не узнал...
— О вас я тоже читала и слышала, — с улыбкой ответила Прасковья Никитична. — И хотя портретов ваших не видела, но примерно таким вас и представляла.
В ней было что-то доверительно располагающее, обаятельное, и вскоре Семен чувствовал себя с ней, как со старой знакомой. Они смотрели концерт и тихонько переговаривались: она расспрашивала о делах на фронте, он — о колхозе.
— Приезжайте к нам в Старо-Бешево, — пригласила Прасковья Никитична, — сами увидите, какой мы урожай вырастили за год и чего добились.
Семен пообещал.
После концерта знаменитая трактористка уехала — ее ждала машина. А на следующий день освободителям города решено было показать окрестные села. По просьбе Семена группу авиаторов повезли в Старо-Бешево.
Что его туда тянуло, он и сам не понимал. Милая, приятная женщина, разумеется замужняя, добрая, чем-то напоминающая его тетю, у которой он жил мальчишкой. И пригласила она наверное ради приличия, а он и друзей уговорил. В душе он раскаивался за свой поступок, и все равно ему очень хотелось побывать на родине знаменитой женщины, еще раз увидеть ее, поговорить с ней.
Авиаторов встретили, как самых близких и дорогих гостей: во двор к Прасковье Никитичне собралось чуть не [114] все село, и каждый нес что-то для угощения освободителей. Прямо во дворе расставили столы, стали накрывать их.
Семен с грустью и восторгом смотрел на сельчан: исхудалые, загорелые, с потрескавшимися от непосильных работ руками, одеты в выгоревшие и латаные-перелатаные платьица, а лица светятся жизнерадостностью, оптимизмом, будто все невзгоды уже позади.
Когда приготовление к пиршеству завершилось, Семен увидел вошедшую во двор девушку. Они встретились взглядами, и ее глаза, черные, затененные длинными смоляными ресницами, робкие и любопытные, будто заворожили его, и он не мог ни сдвинуться с места,
ни произнести слова. В голове молнией мелькнула мысль: «Вот почему тебя тянуло так сюда».
Его выручила Прасковья Никитична. Она тоже увидела девушку, которая уже намеревалась повернуться и уйти, позвала ее:
— Проходи, Марксина. Чего ты напугалась?
Ее веселый тон вывел Семена из оцепенения.
— Это такие трактористки в вашей бригаде? — спросил он первое, что пришло на ум, лишь бы не молчать.
— Да, — гордо ответила женщина. — Марксина, моя племянница, была в моей бригаде. Одна из лучших трактористок. Теперь — студентка Алма-Атинского института. На каникулы приехала. Познакомьтесь.
Молодой майор протянул руку девушке.
— Семен. Золотарев.
Потом они сидели рядом за столом, Семен ухаживал за девушкой, что-то ей говорил. Впрочем, какую-то чепуху, ибо мысли его разбежались, и он никак не мог сосредоточиться, млел, как мальчишка. Необыкновенная красота Марксины, ее изящная фигура, чистый, как звон хрустального колокольчика, голос пьянили его больше, чем вино, он волновался, хотел сказать что-нибудь умное, значительное, но все слова улетучились из головы. Хорошо еще, что сама девушка взяла нить разговора, то о чем-то расспрашивала, то что-то рассказывала, он зачаровано слушал, все более восхищаясь ее знаниями. И все больше удивляясь: «Вот тебе и простая деревенская девушка!»
Вечером они втроем — за Марксиной пришел брат, они бродили по селу; Марксина рассказывала, как они здесь жили до войны, как эвакуировались в Ташкент, обрабатывали [115] там поля, и как она хотела обогнать в работе свою тетю Прасковью Никитичну.
На прощанье Семен пообещал Марксине, как только выпадет свободное время, приехать в село еще. Но встретиться им удастся лишь после войны — уже был получен приказ на перебазирование их штаба корпуса на другой аэродром.
Жизнь с того сентябрьского дня 1944 года у Семена стала будто бы иной. Он словно очнулся от какого-то тяжкого кошмарного видения. Нет, фашисты при одном упоминании по-прежнему вызывали у него гнев и ненависть, и он по-прежнему летал на боевые задания и громил их где только мог. И все-таки жизнь стала иной. Если раньше он ничего, кроме войны, вокруг не замечал, то теперь его волновали и краски осени, и томики стихов, чудом доставаемые товарищами, и мелодии аккордеона старшины Королева, который в свободные минуты играл для однополчан.
Семен писал Марксине часто, хотя раньше считал это занятием людей сентиментальных, любящих поворошить душу воспоминаниями; теперь же просиживал за посланиями все свободное время. Но старался писать сдержанно, корректно, подавляя рвущиеся на бумагу слова любви, очарования ее красотой, ее нежностью и... недоступностью.
А война, не утихая, гудела и катилась на запад, теперь уже туда, откуда она пришла. Семен Золотарев снова летал, водил полки и дивизии на бомбежку вражеских аэродромов, скопления войск и техники, железнодорожных узлов и морских портов.
24
Весна сорок пятого в Восточной Пруссии выдалась исключительно непогожей и слякотной: шел уже апрель, а дожди и снегопады не прекращались. Холодные северные циклоны сменялись теплыми южными, несущими туманы. Аэродромы раскисли и не то, чтобы взлететь самолетам, пройти по ним было трудно. А на пути наши войск встала неприступная доселе крепость Кенигсберг с непробиваемыми снарядами кирпичными башнями, с бетонированными подземными казематами, заводами, с глубокими ходами сообщения, соединяющими районы города [110] Аорты, каменные здания, оборонительные сооружения.
5 апреля командир корпуса пригласил Золотарева и поехал с ним в полк Омельченко.
— Завтра паши войска начинают штурм крепости Кенигсберг, — сказал генерал выстроившимся на стоянке летчикам. — Вы знаете, что это такое, и не мне объяснять вам, какие будут потери, если мы не поддержим наши наземные войска с воздуха. Вижу ваши недоуменные взгляды: как взлететь. Да, положение чрезвычайно трудное, аэродром раскис. Но надо, товарищи, взлететь.
— Надо, значит, надо, — Омельченко расправил свои богатырские плечи, давая понять, что он готов хоть сейчас выполнить боевой приказ. — И погодка идет нам навстречу — похолодало. К утру, надо полагать, подморозит, взлететь будет легче.
Генерал и многие летчики посмотрели на небо. Еще утром оно было хмурым, затянутым низкими рваными облаками, из которых сыпал временами снег с дождем. Теперь облака поднялись, посветлели, и в них то там, то здесь появлялись разрывы.
— Взлететь, может, и взлетим, а как сесть? — раздался чей-то вопрос.
— Сесть легче, — уверенно и с улыбкой ответил Омельченко. — Бомбы сбросим, горючее выработаем — самолет станет легче.
— Убедительно, — кивнул генерал. — Как говорят в таких случаях, ни пуха ни пера...
Генерал уехал. Семен Золотарев остался в полку — его самолет находился здесь, и
штурман решил принять участие в боевом вылете.
— Зря ты, Александр Михайлович, на мороз надеешься, — возразил командиру полка инженер. — Это тебе не весна в России. Вон даже штурмовики и те не рискуют...