Страница 18 из 52
Ругань и стрельба прекратились. Из-за копны пугливо выглянула мальчишеская голова в кепке, во выходить на паренек боялся.
— Иди лучше помоги перевязать рану, — позвал Золотарев. — Не бойся.
— Еще чего, — сердито возразил паренёк и вышел из-за копны, держа наган на изготовку. К нему из-за второй копны спешил на помощь дедок с сивой бородкой, вооруженный карабином.
— Это наши, Митря! — издали сообщил дед. Вместе с ними Золотарев подошёл к лежавшему на спине командиру, и все трое остановились, как вкопанные; [69] паренек с ужасом и мольбой посмотрел на штурмана, словно он мог помочь чем-то. Лицо Ивана было неузнаваемо, в волдырях и ссадинах, брови и веки опалены, кожа на лбу, носу и подбородке потрескалась и кровоточила, пальцы рук вздулись и торчали врастопырку, он не мог ими даже отстегнуть карабины парашюта.
Золотарев забыл о своей боли, склонился над командиром.
— Давай-ка, отец, помогай, — попросил он старика, отстегивая лямки парашюта. — Отрежь кусок от купола, сейчас перевяжем.
Серебряников слабо попросил:
— Пить.
Губы сразу же закровоточили, и Золотарев подивился, какую надо иметь выдержку, чтобы при такой боли и не стонать.
— Сейчас. Сейчас попытаемся достать, — успокаивал он командира. Но ни речки, ни озерца поблизости не было.
— Село далеко? — спросил Золотарев у старика.
— Далеконько, — ответил тот. — Надо бы подводу. Можа, Митрю пока послать?
К счастью, посылать не потребовалось: прямо по стерне к ним мчалась машина. Из кузова ее выскочил красноармеец лет тридцати, с винтовкой, а из кабины — девушка, тоже в форме, с санитарной сумкой на боку. Бегло окинув летчиков взглядом, она расстегнула сумку, достала из нее пакеты, бинт, пузырек с какой-то жидкостью, налила в пробирку и поднесла к губам командира. Серебряников выпил и заскрипел зубами.
— Ничего, ничего, потерпи, — ласково сказала девушка. — Сейчас тебе станет легче.
У Золотарева то ли от собственной боли, которая снова дала о себе знать, то ли от страшного вида командира и его мук, закружилась голова, и он, чтобы снова не потерять сознание, опустился на землю.
Девушка забинтовала командиру лицо и руки, повернулась к штурману.
— А ну-ка, что у вас?
— Да вот задело малость.
Она осмотрела рану, вздохнула.
— Ну, это не так страшно, сейчас перевяжем.
— Документы есть? — спросил у штурмана красноармеец. [70]
— Какие документы — мы с боевого задания. Разве не видите — раненые...
— Откуда вы?
— Из-под Ростова... Где-то здесь наши стрелки, поищите их. И фотоаппарат надо снять с самолета. Может, уцелел. Там важные сведения.
— Найдем. Постараемся... — неуверенно сказал боец. Сержант Довгаленко подошел сам минут через пять, он тоже был ранен в руку и ногу; сержанта Куксу старик и паренек нашли мертвым — фашистский летчик не пожалел на него снарядов...
Воздушного стрелка здесь же в поле и похоронили. Фотоаппарат действительно уцелел каким-то чудом. Золотарев попросил срочно доставить его командованию.
Серебряников начал бредить: то подавал команды отразить атаку, то посылал кому-то проклятия, то убеждал Семена заходить на бомбометание со стороны солнца. В минуты просветления подзывал штурмана и просил:
— Только в полк, Сеня, в наш медсанбат. В госпиталь не надо.
Машина доставила раненых в Синельникове. Оттуда, как Золотарев ни просил, Серебряникова и Довгаленко отправили санитарным поездом в тыловой госпиталь. Один лишь штурман прибыл в свою часть.
Семен бродил по аэродрому, как неприкаянный, испытывая гнетущую тоску одиночества, не находя себе места: он и предположить не мог, что так сжился, сроднился с Иваном Серебряниковым, с этим взбалмошным и непоседливым человеком, несколько
бесшабашным, любившим порой чуточку прихвастнуть, с которым штурман нередко вступал в спор; с Николой Куксой, «крестьянским мужичком», как шутя называли его между собой в экипаже, неторопливым, вдумчивым; с Пашей Довгаленко, веселым хлопцем, толковым радистом и воздушным стрелком.
И хотя Семен знал, что Серебряников и Довгаленко живы, находятся в госпитале, ему казалось, что больше им никогда уж не встретиться. Ваня ранен тяжело и вряд
будет допущен после выздоровления к полетам. Довгаленко возможно и будет летать, но попасть в свой полк такой ситуации едва ли ему удастся...
Особенно было жаль Куксу. Ему не исполнилось еще и двадцати. Вспоминался разговор с ним перед первым [71] боевым вылетом: «А вам тоже очень хочется летать?» «Видите ли, если говорить откровенно, то и хочется и колется — боязно...» Он знал, на что шел.
11
И вот Семен один... Экипажи улетают на задания, прилетают, отдыхают и снова в небо. Техникам и механикам и вовсе не до него: не успевают ремонтировать самолеты, готовить их к боевому вылету. Только полковой врач да медсестра уделяют Семену должное внимание: основательно обрабатывают его рану, мажут какой-то мазью, тщательно забинтовывают, советуют больше лежать... Посмотрел бы он на них, как бы они лежали, окажись на его месте. Рана на ноге — чепуха, уже не кровоточит и особенно не беспокоит, а вот на сердце... Эта, пожалуй, не заживет.
Семен не заметил, что пришел на стоянку своего бывшего самолета, И удивился: перед ним на козлах стоял Ил-4, Уж не их ли это бомбардировщик?.. Нет, чудес на свете не бывает...
У бомбардировщика хлопотали техники Рева, Цыганков и механик Гайдамакин. Сержант первым заметил штурмана и, будто прочитав его невеселые мысли, подбодрил:
— Так что не скучайте, товарищ лейтенант, безлошадным не останетесь. К вашему выздоровлению соберем вот из нескольких самолетов один. Можете не сомневаться, будет не хуже заводского.
Только теперь Семен заметил, что у бомбардировщика крылья буквально изодраны клочьями, лонжерон и стрингера торчат, как кости какого-то доисторического животного. Стабилизатор и руль высоты тоже посечены осколками. Как только самолет держался в воздухе?
— Это капитан Шанаев на нем дотянул. В рубашке ребята родились — на посадке руль поворота отлетел, перебит был кронштейн, — пояснил Гайдамакин.
«Трудно, очень трудно приходится нашим летчикам», думал Семен. Еще утром он слышал в столовой, что немцы в нескольких местах навели через Днепр переправы. Задача полку — уничтожать их. А переправы охраняв зенитные батареи, истребители; правый берег буквально напичкан артиллерией... Уже не один экипаж не вернулся [72] оттуда. Два часа назад на бомбежку переправы в районе Кайдака улетел экипаж младшего лейтенанта Вдовенко.
Перед полетом Никита Гомоненко сказал Семену: — Не будь я штурманом, если не искупаем сегодня фрицев в нашем родном Днепре. Да так, чтоб навеки запомнили!
Никита — решительный человек, слов на ветер не бросает. Семен уже не раз видел его в воздушных боях и над целью, когда кругом полыхали разрывы снарядов, и завидовал его выдержке: с боевого курса не свернет, пока не сбросит бомбы. И летчик у него, тезка Серебряникова, под стать штурману — пулями и снарядами его не запугаешь!
Много в полку таких летчиков и штурманов. Много, но не все. Вчера один экипаж вернулся, не долетев до переправы, якобы из-за того, что забарахлил мотор, второй долетел, но в переправу бомбами не попал. Вот утром Гомоненко и пошел сам к командиру полка просить, чтобы на переправу послали их экипаж.
Майор Микрюков поначалу даже вспылил:
— Кого куда посылать, позвольте мне распоряжаться.
— Но наш экипаж — комсомольский, — стоял на своем Гомоненко. — К тому же и сам я секретарь комсомольской организации. На нас смотрят все, на нас равняются.
И Микрюков согласился... Вспомнив все это, Семен не пошел в палатку отдыхать, а остался ждать возвращения экипажа Вдовенко.
После полудня приземлились два бомбардировщика — старшего лейтенанта Аркатова и лейтенанта Королева, летавших с Вдовенко на подавление зенитных средств. Оба самолета были издырявлены осколками и снарядами. Летчики долго не покидали своих кабин, а когда вышли, по их лицам нетрудно было понять, что с экипажем Вдовенко произошло непоправимое.