Страница 49 из 60
«Ты голодал в панской Польше? Смотрел безразлично на голодающих! И был офицером буржуазной армии! Как могло дойти до того, что ты мог оказаться в той армии? Стрелял бы в наших солдат? Стрелял бы в рабочих?» Вообще трудно возразить и трудно объяснить что-либо Майе. Я стараюсь, но не получается. Выбираю для разговора день; днем я не люблю ее комнаты. Со старого шкафа сошла полировка, два выцветших кресла помнят, мне кажется, еще царские времена, на столе, на грязной клеенке, стоят два стакана и открытая банка консервов… Нет, Майя, я не стрелял в голодных, и не было у меня кровожадных начальников и друзей, а тебя я люблю, хотя ты ничего не понимаешь и никогда не сумеешь понять. Уяснишь ли когда-нибудь, каких мучений мне стоило принять решение остаться здесь? Для тебя это понятный и простой шаг: «Разумеется, иначе ты поступить не мог». Конечно, не мог! А если я ошибаюсь? Если эта дорога, самая надежная и самая короткая к Польше, ведет, однако, в никуда? Нет, сто раз нет! Ночью ты берешь меня в объятия, я дышу теплом твоего тела и хотел бы забыть, но знаю, что не забуду. И будут меня мучить сомнения и страхи, не те, которые терзают Тадеуша, а те, как я их называю, принципиальные, генеральные, касающиеся польской судьбы…
* * *
Радван не был в первой группе, которая направлялась в Сельце. Когда приехал, лагерь уже существовал; прибывающий ежедневно народ становился войском, а Радван знал по своему опыту из Коеткидана, как это «становление» происходит; здесь же все было по-другому. Вихерскому он пытался объяснить, что здесь иное, но не сумел, не получалось. Что часто слышится русский язык? Там слышался французский. Что народ подозрительный? Там тоже существовала подозрительность. Может, разочарование, которое пережили эти люди, прибывающие из самых отдаленных областей огромной России, страх перед новой неизвестностью играют большую роль в отношении солдат к этой армии, в которой приказано носить орел, совсем не такой, как прежде, но такой же орел носит ксендз-майор, совершающий здесь богослужения.
— Излишняя сентиментальность, — сказал Радван. — Не думал, что коммунисты так сентиментальны.
— Может, именно это и нужно, — Вихерский усмехнулся, — чтобы образовалась армия?
Радвану сказали, что он будет командовать ротой, которая как раз организовывалась. Это было повышение, в тридцать девятом ему довелось командовать взводом. Готовился старательно, изучал русские уставы, участвовал в переводе их на польский язык.
А в Селецкий военный лагерь каждый день прибывали новые солдаты. На берегу Оки, песчаном и пологом, напоминающем берег Вислы, мужчин, молодых и старых, в обшарпанных, поношенных солдатских куртках, с баулами и узлами, у деревянной арки встречал дежурный офицер отделения политико-воспитательной работы.
Его недоверчиво слушали, когда он говорил: «Это дивизия не Красной Армии. Это польская дивизия, подчиненная Союзу польских патриотов. Она пойдет в бой плечом к плечу с Красной Армией за освобождение Польши — не за польскую советскую республику, а за независимую Польшу, но дружескую Советскому Союзу…»
Потом, пока еще не пошли в баню, осматривали палаточный городок, бараки и летние домики, которые казались похожими на театральную декорацию, но волновали, потому что улочки назывались Маршалковская или Новый Свят, а из кусочков измельченного кирпича и угля перед палатками старательно были выложены изображение белого орла и надпись «Варшава».
В регистрационном бараке принимали новоприбывших. Там часто работал капитан Вихерский, а также полковник Валицкий, который, как потом узнал Радван, был одним из заместителей Берлинга.
Полковник Валицкий для Стефана был загадкой. В его обществе Радван успокаивался, чувствовал себя оптимистически настроенным. Ведь Валицкий был другом Сикорского, и если даже он решил остаться…
Через несколько дней после прибытия в Сельцы Радвану было приказано явиться к Валицкому. Он радовался предстоящей встрече и готовился задать много вопросов, однако буквально остолбенел, когда вошел в комнату штаба. Рядом с Валицким сидел Зигмунт Павлик в мундире поручника. Радван доложил Валицкому о своем прибытии и, с трудом сдержавшись, чтобы не задать вопрос Павлику: «Откуда эти звездочки?» — сел на стул.
— Мы знакомы, — сказал Павлик. — И чтобы все было ясно, — обратился к Радвану, — обвинение, которое тебе предъявили, оказалось несправедливым. В посольство о нас докладывал провокатор, — выдавил он с трудом.
Радвану хотелось немедленно спросить: «Ты Ане сказал об этом?» — но его вдруг охватило отчаяние и нежелание говорить. С какой же легкостью его обвиняли, не спрашивая ничего, не проверив, уничтожали его любовь и жизнь! А сейчас с такой же легкостью отвергают обвинение. Павлик и Высоконьский вдруг показались ему очень похожими друг на друга: «Информировал посольство», «Информировал коммунистов»! И кто-то, ведущий двойную, а может, и тройную игру, без колебаний жертвовал такими Радванами, которых всегда слишком много, чтобы о них заботиться. Разговор с Валицким перестал его интересовать. Что он мог сказать полковнику? Ничего!
— Нам хотелось бы больше узнать о вас, поручник Радван, — начал Валицкий. — Мы очень рады, что вы с нами, — добавил он, не смотря на Павлика, который точно онемел. — Поведайте нам причину вашего решения остаться здесь.
Радван долго молчал. Говорить о себе здесь, в присутствии Павлика? Повторять фразы, которые твердил Вихерский?
— Думаю, что причины понятны, — наконец ответил он сухо, — те же самые, что и у вас, пан полковник.
Валицкий усмехнулся, а Павлик добавил резко:
— Однако нам хотелось бы знать конкретнее.
— Дезертировал, нарушил присягу. Разве этого мало, разве это не говорит обо всем? Хочешь, — обратился он к Зигмунту, — чтобы я повторял гладкие предложения, которые ты умеешь говорить лучше меня? Если не доверяете мне, скажите сразу.
Павлик хотел что-то сказать, но его упредил Валицкий.
— Не надо так нервничать, поручник, для этого нет причин. Я понимаю вас. Мы оба принадлежим к тем, — он игнорировал теперь Павлика, — кому трудно было принять решение. Но мы его приняли, а коль взяли на себя такой риск — пойти совершенно новой дорогой, то должны быть последовательными.
— Стараюсь.
— Знаю, вы были преданы Сикорскому, — говорил Валицкий, — я — также. Но что сделали, не считаю предательством. Это политический выбор. Думаю, Верховный понял бы мои аргументы. — Он посмотрел на Павлика. — Одним из несчастий в истории Польши было отсутствие гибкого мышления у наших вождей. Они не умели менять своей политики даже тогда, когда было ясно, что ее продолжение ведет к народной катастрофе, — от Понятовского [51] до Рыдза [52].
«Поиски аргументов, — подумал вдруг Радван. — Может, он тоже не совсем уверен? Может, никогда и не будет полной уверенности?»
— Я, — продолжал полковник, — никогда не был политиком. Всегда считал, что намерением Верховного было воевать против немцев совместно с русскими, И поэтому не знал, какое должен принять решение. Быть может, — вдруг добавил он откровенно, — это решение пришло само собой. Я действительно знаю очень мало…
Валицкий смотрел на него, как Радвану показалось, с отцовской благожелательностью.
— Слушай, парень, мы верим тебе — примешь роту…
Зигмунт Павлик не мог согласиться с Валицким. Было бы, однако, ошибкой обвинять Павлика в примитивизме или тупом догматизме. Павлик понимал, и многократно подчеркивал это, необходимость гибкой политики и новой стратегии в обстановке войны с Германией. Однако его отказ в доверии Валицкому, Вихерскому, Радвану, включая и командира дивизии, имел глубокие основания.
— Хорошо, — объяснял Павлик Ванде, — они поддерживают нас в вопросе взаимодействия с Советской страной, но завтра, послезавтра, через год после победы могут прийти к выводу, что такой союз для Польши уже нерентабелен. Они нас принимают как неизбежное зло в определенной обстановке, но тот же Валицкий, думаешь, действительно мечтает о такой Польше, к которой мы стремимся, о такой армии, какую мы хотим создать? Говорим: честные патриоты… Прекрасно, восторгаемся патриотизмом, ссылаемся на Грюнвальд [53], косинеров [54], чтобы петь легионерские песни [55], участвовать в богослужениях, но мы ведь не переиначим Валицкого, ибо для него легионерская песня не камуфляж, не притворство, а собственная жизнь. Он знает, что мы по происхождению из тех, которые призывали к забастовкам. Когда Красная Армия шла на запад, а он воевал под Радзымином или Замосцем… [56] Хорошо, нам сейчас по пути, но не следует давать им свободы в воспитании армии; о чем мы думаем, нам нужно говорить откровеннее. Сикорский хочет демократической Польши, и мы… Ничем та Польша не отличается, только отношением к Советскому Союзу? В этой националистически-патриотической фразеологии потеряется наше отличие. Неужели мы думаем, что лозунги революционных преобразований не могут притягивать массы?