Страница 23 из 60
Рузвельт терпеливо выслушивал оценку Сикорским положения на фронтах, особенно на средиземноморском, но прерывал его, когда тот начинал говорить о делах, действительно интересовавших его.
— Речь идет о поддержке нашей позиции, — постоянно возвращался он к этой теме, — в отношении Советского правительства.
— Да, да, конечно. — Рузвельт, казалось, слушал невнимательно. — А какое впечатление произвел на вас Сталин? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Поскольку Сталин отзывается о вас высоко, господин премьер, думаю, вам удастся решить с ним многие вопросы.
— Я уже говорил Черчиллю, — заявил Сикорский, — что у меня сложилось такое впечатление, что Сталин искренне стремится к польско-советскому соглашению, однако… меня интересуют, господин президент, советско-английские переговоры. Боюсь, что английское правительство вот-вот поддастся давлению русских… Я, конечно, уверен, что ни правительство Соединенных Штатов, ни английское правительство не будут рассматривать вопросы, касающиеся Польши, без нашего участия…
Рузвельт снова стал каким-то рассеянным, вертя в руках блокнот.
— Да, да, конечно. Государственный секретарь говорил уже, что если речь идет о Восточной Пруссии, то мы обязательно поддержим ваши требования. — Вдруг он обеспокоено спросил: — А что станет тогда с коридором? [38]
— Как это что? — удивился Сикорский. — Коридор, господин президент, перестанет, естественно, существовать.
— Да, да, конечно. — Рузвельт, кажется, не был уверен в этом.
— Меня интересуют также прибалтийские государства, — продолжал настаивать Сикорский. — Господин президент, Литва всегда представляла интерес для Польши и входила в сферу ее влияния. Это не мания величия: общественное мнение в Польше никогда не согласится с территориальными уступками в пользу Советов, исходя одновременно из того, что жизненно важные для Польши вопросы необходимо рассматривать только с ее участием.
Президент проявлял признаки нетерпения, даже недоброжелательности, затем заявил официальным тоном:
— Я понимаю вашу позицию, господин премьер, но нельзя съесть еще неиспеченный блин. Правительство Соединенных Штатов решительно придерживается принципа, что нельзя рассматривать ни один территориальный вопрос, пока не закончится война. После войны народ каждой страны должен сам определить свое будущее. — Рузвельт облегченно вздохнул, как будто покончил с весьма неприятным делом, и тут же перешел к другой теме, не давая Сикорскому возможности вернуться к обсуждению предыдущих вопросов: — А как вы оцениваете, господин премьер, силу советского сопротивления? Это для нас очень важно. Нас в огромной степени беспокоит проблема возможного выхода России из войны.
— Я уверен, — ответил Сикорский, — что Германия не достигнет своих целей, и можно не опасаться выхода России из войны, однако она еще недостаточно сильна, чтобы разбить врага…
Рузвельт улыбнулся.
— Недостаточно сильна, — повторил он. — Вы так думаете, господин премьер?
…И чего он тут в конце концов добился?
— Послушай, — вдруг обратился он к дочери, — как, по-твоему, все, что я делаю, кажется тебе последовательным, взаимосвязанным?..
— Конечно, отец. Ты просто устал.
— Да, наверное. Но, видишь ли, — продолжал он, — последовательность не всегда находит оправдание в политике. Необходимо иметь различные варианты решений. Иметь выбор. А есть ли он у меня? Легче всего погибнуть на боевом посту.
И он вспомнил эпизод, произошедший во время полета над Атлантическим океаном, который не забудет, наверное, никогда. Пилот, подполковник Клечиньский, сидя на корточках, держал продолговатый предмет. Это была бомба. Полковники Миткевич и Протасевич сорвались с мест, а Сикорский продолжал сидеть не шелохнувшись, и им показалось, что он ничего не заметил.
Клечиньский ловко и хладнокровно обезвредил взрыватель. Сикорский не помнит, кто из них, Миткевич или Протасевич, сказал тогда: «Чертовски здорово придумано — от нас не осталось бы и следа».
Неужели на самом деле такое могло бы случиться?
«Погиб бы слишком рано», — неожиданно подумал он и впервые после беседы с президентом решил поинтересоваться результатами расследования этого страшного покушения. Подумал: «страшного», поскольку следовало бы с самого начала обратить внимание на некоторые факты: почему бомба не была обнаружена во время предполетного осмотра самолета, в то время как Клечиньский нашел ее без особого труда; почему случайно (случайно ли?) она была найдена в самый последний момент и почему была легко обезврежена? «Подозрительность все нагнеталась, — подумал он. — А может, так и должно было быть?»
Сикорский вернулся к этому вопросу во время беседы с Ретингером. Его «неотступная тень», как Сикорский называл этого господина, которого в корне не любил, но считал незаменимым, докладывал вначале, что пишет о визите американская пресса. Он осторожно присел на краешек кресла, словно не хотел в присутствии генерала откидываться на мягкую спинку.
— Пресса прекрасная, господин премьер. Американские газеты называют вас одним из ведущих лидеров демократической Европы. — Ретингер ждал реакции Сикорского, но тот промолчал. — «Нью-Йорк сан», — продолжал он, — в статье «Сначала Германия» подчеркивает важность ваших стратегических концепций, господин премьер.
— Я объявил войну Японии, — сказал Сикорский и тут же заметил, что произнес эти слова по-театральному, что, вероятно, выглядит смешно. «Я» и «объявил»… — Хорошо… — Он резко встал. — А о чем, в сущности, вы хотели поговорить со мной?
— О беседе с помощником государственного секретаря Берли… — тихо произнес Ретингер.
— А именно?
— Берли, — Ретингер тянул слова, будто колеблясь, — высказал весьма необычное суждение. Он предсказал, в частности, что после войны Россия будет одной из крупнейших мировых держав и что мы вынуждены будем оказывать таким державам, не только России, специальные привилегии. Выразил сомнение в сохранении полного суверенитета малых государств.
— Это должно касаться и нас? — тихо спросил Сикорский.
— Этого Берли не сказал.
— Берли! Берли! Успели не только испечь блин, но уже и съесть его.
— Не понимаю, о чем вы говорите, господин премьер.
— Каково ваше мнение, господин Ретингер?
— Стоять твердо. Сикорский улыбнулся.
— Так же, как и Иден.
— Опять не понял вас, господин премьер.
— Вот что я вам скажу: у меня сложилось впечатление, что англичанам уже известно, что мы должны будем уступить. Еще не говорят об этом открыто, но уже знают и уверены, что мы уступим. Только они, — произнес Сикорский не совсем уверенно, — хотели бы уступить от нашего имени, кое-что на этом выиграть, имея эту козырную карту. Мы будем стоять твердо, твердо… — Бросил на стол спички. — Передвинуть страну, — сказал он, — как будто это воз на колесах, — страшная операция, пан Ретингер, и это недопустимо без ее согласия.
Наступило длительное и беспокойное молчание.
— Вам, господин премьер, несомненно доложат, — отважился наконец нарушить тишину Ретингер, — о результатах расследования инцидента в самолете.
— Доложат, — повторил Сикорский, как бы потеряв к этому интерес.
— Клечиньский сам пронес бомбу, господин премьер. Он принадлежит к числу офицеров-«младотурков» [39]…
— То есть, — проговорил Сикорский, — к молодым дурням из армии, которые хотели напугать меня. Напугать меня! Кто за ними стоит, пан Ретингер?
* * *
— Никакой возможности взглянуть со стороны на себя, окружающих людей, войну! Торчишь среди всех, даже здесь, в посольстве, как в марширующем взводе: нельзя выходить из строя, ты часть подразделения, и вместе с ним лезешь в грязь, в воду, на мины, в ад, когда нетрудно сломать и шею, А эта дорога и ведет, кстати, через круги ада. Может, позднее назовешь это иначе, если мы, ты и я, вообще доживем до того времени.
— Много пьешь, — сказал Радван.
Да, Ева пила даже в посольстве. В шкафу, за бумагами, у нее всегда стояла бутылка коньяка, а на столе — чайные кружки. Он с удовольствием приходил к ней, чувствовал себя в ее обществе намного свободнее, чем даже с Аней. Аня любила его, но не соглашалась с его мыслями. Ева же с сочувствием относилась к его взглядам, к любой попытке их выражения; он чувствовал, что она переживает за него, и это вызывало у него признательность.