Ничейная земля

Глядя на Завишу, Барозуб снова наполнил рюмки.

— Почему именно ты, Завиша? Честно говоря, я к тебе всегда относился как к хорошему офицеру, исполнительному, а теперь не очень понимаю…

Ротмистр улыбнулся, улыбка искривила его лицо.

— Слушай, Ежи, — сказал он. — Может быть, я тоже не понимаю. Никто за мной не стоит, я одинок, чертовски одинок, знаю только, что должен раскрыть это дело, кто-то ведь должен это сделать, если…

У него не хватало аргументов. Да, впрочем, аргументы были настолько бесспорны и так банальны, что их даже не стоило перечислять. Чистые руки, правосудие, правда о том, что происходит вокруг, демократия, опасность… Барозуб представил себе заголовки в оппозиционных газетах (если, конечно, цензура…) или даже в иностранных: ПЕВЕЦ ЛЕГИОНОВ, ПИСАТЕЛЬ, ПОДДЕРЖИВАЮЩИЙ РЕЖИМ, ЕЖИ БАРОЗУБ ВЫСТУПАЕТ ПРОТИВ САНАЦИИ. БАРОЗУБ БОРЕТСЯ ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ГЛАСНОСТЬ. БАРОЗУБ ОБ УГРОЗЕ НЕЗАВИСИМОСТИ. ОБРАЩЕНИЕ ЗНАМЕНИТОГО ПИСАТЕЛЯ…

— Ну так что, Ежи, — спросил Завиша, — хочешь этим заняться? Я — ничто, — продолжал он, — а тебя не могут не выслушать, не могут не напечатать. Им не удастся закрыть тебе рот, если ты начнешь говорить, хотя бы в Академии. Тебя никто не заподозрит в симпатиях к левым; ты — вне подозрений.

Он миновал Брацкую улицу и был уже недалеко от того места, где Иерузолимские аллеи пересекаются с Маршалковской. Снег сыпал все сильнее; молодая девушка в легкой светлой шубке выбежала из подворотни, поправляя шапочку. Туфельки тонули в снегу.

Барозуб лежал на пляже с закрытыми глазами, слышал шум моря и чувствовал на своем лице горячие лучи солнца. Сейчас он встанет, и они с Зосей побегут в воду. Песок был горячий, ноги глубоко зарываются в него, потом холод, белая грива пены доходит до груди. Они плывут рядом, перед ними только волны, закрывающие горизонт. Больше никогда ему не придется плавать. Врач заявил: «Избегать чрезмерных напряжений». Нет, опасного ничего нет, но нужно беречь себя. Знаменитый Ежи Барозуб должен беречь себя.

Он поднял рюмку.

— Твое здоровье, Завиша. Мне очень жаль, братец, но на меня не рассчитывай. Да и к тому же ты считаешь, что можно кому-то это объяснить? Если хочешь иметь чистую совесть, помоги Зденеку и постарайся, чтобы у него был хороший адвокат. А что касается письма Юрыся, то Вацлав Ян знает, и этого нам достаточно. Мы, взрослые люди, должны, дорогой, руководствоваться здоровым скептицизмом…

Барозуб хотел ему объяснить, но не смог. Не найдя слов, он просто замолчал. Ротмистр Завиша-Поддембский не понимал Ежи Барозуба. Правда, вначале Барозуб чуть было не поддался искушению. Он уже даже представил себе большие заголовки в газетах: НОВЫЙ СКАНДАЛ АВТОРА «ГУСАРСКИХ ПЕСЕН». СМЕЛАЯ АТАКА НА ГРЯЗЬ, ЗЛО, ПОДЛОСТЬ. Всем известно, что он никогда не был певцом смиренным, он не строил памятников из цветных стекляшек. Он умел постоять за себя, и не только перед Вацлавом Яном, когда полковник оказался не у дел, а даже в Бельведере, перед Ним, раскладывающим пасьянс. Маршал собрал карты и спросил: «Так что же, деточка?» А Барозуб на это, коренастый, смелый, вдохновенный: «А вам, пан маршал, начхать на польскую культуру». И если бы только раз! За права польских писателей, за фонды — ибо нет литературы без денег, за демократическое преобразование общества, ну, вот хотя бы в последний раз в острой, ибо так ее можно назвать, стычке с Вацлавом Яном. Нет, Ежи Барозуб ни в чем себя не может упрекнуть. Но правда ли это, уж так ли ни в чем? Он может сказать: я защищал их от них самих. Один из тех, кто видит острее. Я создавал образы из плоти и крови, людей, а не кукол, а если иногда им становилось больно, пронимало до костей — это хорошо! Барозуб вспомнил торжественный прием у Коменданта, это было несколько лет назад, подошел Смиглый, он тогда еще не был маршалом, взял его под руку. «Я читал твой «Дом», — сказал Смиглый, — пожалуй, ты уж слишком, зачем надо было показывать, как три полковника скачут в никуда по пустым польским полям? Карикатура на нас!»

«Я на вашей стороне, — сказал тогда Барозуб. — Я на вашей стороне, и ты должен это понять. Я сам скачу вместе с ними, я — Барозуб, и я расчищаю дерьмо на нашем дворе, не стыдясь этой работы, ибо этот двор мой и мое место здесь, в этой Бригаде, которая его чистит. Чего ты хочешь? Сладеньких стишков? Из конфеток легенды не создашь».

Легенда… Вьюга пела и посыпала его голову белым снегом.

— Будь честным, Барозуб, можешь ли ты быть честным? Можешь с Вацлавом Яном пойти против Рыдза?

— Могу, потому что это внутри Бригады, потому что это драка во время марша в наших шеренгах, тут нет посторонних…

— Ты уверен, что тут нет посторонних? Шутишь, Барозуб.

— Нет, не шучу. И дело не в Зденеке, не в рапорте Юрыся, не в благородстве Напералы или еще кого-то, а важно, Завиша, другое, фундамент нашей жизни, как ты этого не видишь, солидарность и верность. Если верность не тем, с которыми ты, без малого, тридцать лет… если не верность идее, в которую ты перестал уже верить, то верность себе самому, собственной своей жизни. А я, Барозуб, должен быть верен еще и своим книгам.

А ведь в то же время он думал иначе, как будто для самого себя писал другую роль или бесстрастно исследовал уже написанный текст.

Недавно несколько бессмертных из Академии подписали протест против приговора одной белорусской коммунистке, которая якобы принимала участие — или не принимала участия — в нападении на полицейский участок. Барозуб, конечно, не подписал. Он шумел, объяснял. «Справедливость, демократия, — говорил он, — громкие слова, суть которых бывает обычно сомнительной и неоднозначной. Писатели должны руководствоваться особым чувством ответственности. В трудной ситуации, в которой сейчас находится страна, следует хоть в чем-то доверять правительству, а не разжигать неприязнь, ненависть, подозрительность». Сколько раз он это повторял? Сколько раз проклинал себя за то, что не может иначе, что ему нельзя иначе? Разве он мало написал в «Доме полковников»? Разве не показал собственную душевную раздвоенность? Да, зло разрастается всюду, но нужно верить, что люди, обычные, не святые, медленно, шаг за шагом, очистят эту помойную яму. И делают они это потому, что хотят вырвать сорняки, чтобы было хоть немного лучше, немного справедливее… Нужно верить. Нужно подобрать подходящих людей. Иметь вождя, который, как полковник Адам из «Дома полковников», то есть Вацлав Ян, лишен всякого эгоизма, не обращает внимания на мелочи жизни… Двадцать четыре трупа. Он подумал о двадцати четырех, которые погибли от полицейских пуль. Вацлав Ян приказал, и Вацлав Ян взял всю ответственность на себя.

Неожиданно Барозуба охватил страх. Он ускорил шаги, Маршалковская была уже вся белая, и ему вдруг показалось, что на улице нет домов, что он идет по полю, по бездорожью и не знает, какая тропинка, проложенная через заснеженные сугробы и заледенелые глыбы, ведет к станции.

Слишком поздно, подумал он. Для меня — слишком поздно. Значит, я должен поверить, как утверждает Завиша, что Вацлав Ян хотел капитулировать? Что страх помутил разум, что они не знают и не слышат, а просто ведут грязную игру, откровенно спасают собственные шкуры, презирают правду? И что тогда? В помойку «Крылатую легенду», «Гусарские песни»! Барозуб прозрел! Барозуб предал! Улыбающиеся рожи в литературных салонах, расфуфыренные девицы в кафе! Теперь их праздник! И одиночество, самое страшное одиночество, потому что друзья уже стали вчерашними друзьями, а враги — вчерашними врагами.

— Послушай, Завиша, я тебе объясню, как это делается. Ты начал вести расследование по поручению Вацлава Яна, ты искал для него бомбу, которую он мог бы использовать, если бы захотел. Давай посмотрим правде в глаза: те люди, которых полковник собрал, хотят что-то в Польше изменить. Они верят, что он будет руководить лучше. Вацлав Ян не захотел использовать твою бомбу, у него были свои соображения, и к этим соображениям нужно отнестись серьезно. Ведь мы ни от чего не отказываемся, Завиша, и ничего не разрушаем из того, что создал Комендант: ни его мыслей, ни нас самих. Подумай! Как можно так самоубийственно… Мы только…