Ничейная земля

— А если бы я все же рискнул вместе с вами? — спросил Эдвард.

Идущему по улице Завише неожиданно показалось, что он видит молодого Фидзинского в Саском саду сидящим съежившись на скамейке — поля шляпы заслоняли ему лицо. Тогда, за столиком в кафе, втиснутый между буфетом и дверью туалета, Завиша тоже не видел глаз Эдварда. Его поглотила собственная болтовня, разговор пошел легко, убедительнее становились аргументы. Конечно, можно стоять в сторонке, но ведь бывают и вынужденные обстоятельства.

— Не любишь драк, но если кто-то нападает на твою девушку… И сейчас почти такая же ситуация. Ты сидел с Юрысем за одним столом, ты с ним связан, ну вот хотя бы общим знакомством с полковником…

Завиша неожиданно замолк, потому что почувствовал, что теряет контакт с Фидзинским. Молодой человек не слушал его.

— Я не из-за этого хотел бы рискнуть, — сказал он.

Завиша не был сторонником спешки; он не задал Эдварду вопроса, который тот, быть может, ждал. И вообще этот разговор пора было кончать, как допрос, во время которого обвиняемый признал себя виновным. Отставной ротмистр зевнул, отодвинул чашку и предложил Фидзинскому зайти к нему вечером на рюмку водки.

Другая атмосфера, другая ситуация! Агнешка, вдова сержанта, живущая в том же, что и Завиша, доме, убрала кухню и комнаты. Она приходила не чаще одного раза в неделю.

Завиша приготовил солидные запасы алкоголя, но решил подавать его понемногу и с чувством меры. Нет, не спаивать юнца, а втянуть его в теплое водочное братство, пускай хотя бы скажет, что запомнил из той записки, которую Юрысь писал для Вацлава Яна.

Эдвард хорошо выглядел в темном выходном костюме; он казался еще юнее, чем утром. А Завиша в растерзанном виде, стоптанных домашних туфлях, без галстука. Отличный был контраст, это сразу понравилось Завише, еще в прихожей, где Фидзинский вешал свое пальто на гвоздь. Когда-то здесь была вешалка с зеркалом, но зеркало разбилось, и Завиша выкинул вешалку на лестницу.

Итак, тапки и какой-то пиджак, а на столе, конечно, водка в бутылке, какие там могут быть графины, немного копченостей, огурцы, селедка и швейцарский сыр, нарезанный большими кусками. Завиша посадил Эдварда напротив картины Коссака и сразу разлил водку: начинать надо в быстром темпе, тогда алкоголь ударяет в голову, этот первый удар особенно ценен, потом следует дозировать осторожно, не спеша. И к тому же — никакого вступления. Можно, к примеру, что-нибудь рассказать о себе, о легионерских подвигах, о боевой дружбе или же о тайнах контрразведки. Сам он не верил в то, что эти россказни имеют какое-нибудь значение. Молодежь относится к ним как к набившему оскомину чтиву или просто как к занудству стариков.

Итак, наше здоровье, раз, два, чтобы ты, парнишка, не успел опомниться; что там было в писанине Юрыся? Неужели ты ничего не записал? Какой же ты тогда журналист?

На этот раз Эдвард отвечал спокойно, но в своем выходном костюме держался все еще официально; казалось, что он очень напряжен, даже мышцы лица говорили о том, что он ожидает внезапного удара. Парень похож на спортсмена без интеллектуальных амбиций, во всяком случае создавалось такое впечатление, один из тех, кого в университете не интересовали ни еврейские погромы, ни игры левых. Да, в отца не пошел, похоже, молодой Фидзинский — человек конкретный, точный и, может быть, даже не имеет собственного мнения или ловко (маловероятно) скрывает то, что думает. И все же он держал себя напряженно даже после того, как выпил несколько рюмок водки. Завиша чувствовал, что Фидзинский пытается справиться с беспокойством, может быть и страхом, чего-то недосказывает, словно все еще колеблется, отступает, преодолевает нерешительность… Похоже, он не очень ему доверяет, а возможно…

Впрочем, Эдвард довольно подробно и без всяких комментариев пересказал содержание записки Юрыся, видно, у парня прекрасная память. Завишу особенно заинтересовала информация о Мохе: Эва Кортек, она же Сенковская, и Мох — это была, пожалуй, сенсация и к тому же, кто знает, быть может, какой-то след, какая-то возможность, которую не мешает осмыслить.

Видронь, о котором писал Юрысь, мало интересовал Завишу, но зато сведения, не очень, правда, точные, о встрече в Константине, если, конечно, Фидзинский все правильно повторил, скажем прямо, обеспокоили его. Сомнений не было — Юрысь писал рапорт не для Вацлава Яна. Тогда для кого? И почему полковник решил не информировать об этом Завишу? Не хотел признаться, перед самим собой не хотел признаться, что Юрысь предал?

А Фидзинский? Он что — такой наивный или только делает вид? Завишу охватило уныние. Он выпил две рюмки подряд: этот парень, если у него голова варит, должен был понять, что записка о полковнике, а не для него… Это означало также, что еще кто-то знал о существовании или возможности существования рапорта Юрыся. Истинный хозяин капитана запаса? Завиша представил себе лица своих лучших друзей. Кто из них вел игру? Полковник Мака-Менцкий? Или его тень — Наперала?

Они лежали, он и Владислав Наперала, в окопах у Стохода, Завиша разорвал свою рубаху, чтобы перевязать ему рану, до чертиков пили в крестьянской избе в Переварах, имели одну бабу…

Нет… Ни от Мака-Менцкого, ни от Напералы этот Фидзинский не смог бы ускользнуть. Значит, его подставили?

Завиша посмотрел на парня другими глазами. Только один черт знает, какую игру ведут эти господа! Наперала был когда-то человеком Вацлава Яна… Лучший друг! А вдруг он хотел, чтобы полковник получил записку Юрыся? Поставил на несколько карт? Может, не случайно Фидзинский нашел этот документ в редакционном столе? Завиша чувствовал, что он все глубже и глубже вязнет, и ему начало нравиться это состояние; совсем неплохо, если он как следует вываляется в грязи и освободится от всех комплексов, от братских объятий и театральной чистоты незабвенных Олеандров. Еще рюмка, и снова рюмка.

— Снимай-ка, братец, пиджак, — предложил он, — водка лучше пойдет. — У Фидзинского был крепкий, мускулистый живот, подтяжек он не носил, а только узкий кожаный ремешок. — Ну, как? — спросил Завиша, полулежа на стуле. — Наперале ты что сказал?

Перед ним было бледное беззащитное лицо парня, Завиша мог теперь и не слушать его ответа. Уж если Наперала поймал Фидзинского, а ведь поймал, поймал, то выжал из него все, тут уж у Завиши не было никаких сомнений. Но вряд ли майор собирался использовать Эдварда в дальнейших интригах. Скорее всего, нет. Просто установил, какова судьба записки Юрыся, возможно, познакомился с ее содержанием. Если бы Фидзинский действовал как подставное лицо, у него хватило бы ума сказать что-нибудь вроде: «А кто такой Наперала?» — или: «Он меня допрашивал, но я ничего не сказал».

А Фидзинский молчал. В какое-то мгновение Завише показалось, что молодой человек заплачет. Так вот в чем причина всех его страхов! Боже мой! Как это Завише знакомо! Первое падение в жизни! Наперала умел и любил ломать людей. Завишу вдруг охватила злость, и если бы здесь появился Владек, то наверняка получил бы по морде, или уж, по крайней мере, он попытался бы вывести Напералу на чистую воду — ведь ротмистр тоже кое-что знал о нем.

Да ну его к черту, этого Напералу!.. Завише было жаль, наверное и водка здесь помогла, Эдека Фидзинского; он понял, почему парень решил рискнуть, почему пришел.

Завиша тяжело встал со стула и наклонился над Эдвардом; у парня на щеках была нежная, почти девичья кожа.

— Не принимай это близко к сердцу, братец, — сказал он. — Наперала — старый плут и старый негодяй и еще не с таких, как ты, сдирал шкуру. Ну сказал ты ему, сказал, ну и хорошо… В конце концов, он тоже работает для Польши. — Тут Завиша прикрыл глаза и подумал обо всех этих «работах» для Польши, которые делаются в одно и то же время, но разными способами. Видно, так нужно… — А мы, брат, сыграем вместе…

Только бы этот Фидзинский не начал исповедоваться. Завиша терпеть не мог морального похмелья, его следовало, как он считал, переживать в одиночку.