Ничейная земля

— Слушай, — неожиданно сказал полковник, не глядя на Щенсного. — Знаешь ли ты, зачем мы пошли на Киев?

Щенсный, который все еще стоял, склонившись над Вацлавом, не сразу понял вопрос.

— Киев, — повторил он. — Ну да, Киев…

Что-то более далекое, чем та война. Весна, солнечный Крещатик, цветы, Варшава и «Te Deum»[29], исполненный впервые через столько лет. Зачем они туда шли? Именно для того и шли, чтобы можно было спеть «Te Deum». Только для этого. Так нужно было. Разве могли бы они без этого существовать?

— Гитлер нападет! — вдруг крикнул Вацлав Ян. — Твоя логика ничего не стоит. Ты его не понимаешь… Для тебя это европейский партнер, мыслящий теми же самыми категориями, как ты, Чемберлен или Даладье. Ерунда… — Неожиданно его голос стих, и он снова стал Вацлавом Яном, передающим мысли маршала.

— Он гораздо лучше понимает Европу, чем ты, и в его действиях нет логики. Гитлер знает, чего хочет: власти, территории, Востока. И войны. Понимаешь? Войны… Ты считаешь: в Европе ситуация не может измениться. А он думает: неустойчивость, хлябь, грязь, каша. Никаких сложностей. Никаких колебаний. Он рвется к завоеваниям без оглядки на честь и верность каким-либо обязательствам. Ты хочешь видеть на несколько десятков ходов вперед, он видит ситуацию такой, какой она сложилась в данный момент, сегодня, а не через год. Для него самая подходящая конъюнктура. Если ты даже и прав, то это, братец, видимая, теоретическая правота на будущее. Ее тебе даже не хватит для того, чтобы оправдаться перед историей. А он не прав, ему не нужно никаких доказательств, но он чувствует подсознанием, которого у тебя нет, о существовании которого ты даже не подозреваешь, чувствует ситуацию. Как хищник, готовящийся к прыжку, которому нужен только инстинкт. Он успеет раздавить, прежде чем нам придут на помощь, если даже у кого-нибудь вообще появится такое желание. А Россия? Зачем ей делать вид, что она хочет дружить с нами? Все будут ждать того момента, когда изменится конъюнктура. Потому что и для Гитлера настанут плохие времена. Но когда? Помнишь, что я говорил десять лет назад? Несчастьем Польши было всегда то, что она слишком рано выходила на бой.

— Чего же ты хочешь?

— Как долго мы сможем продержаться, если ударит вермахт?

— Долго. Дольше, чем в Европе могут себе представить: достаточно только, чтобы воспламенился запал.

— И только-то?

— Гитлер это понял, — сказал Щенсный. У него был очень усталый вид.

— Ты… — Вацлав Ян сдержался и не сказал того, что готово было сорваться с языка. — Нас уничтожат на глазах Европы. Вот что нам останется от твоего запала.

Щенсный медленно наполнял рюмки.

— Мы больше ничего не сможем сделать, — прошептал он. — Ничего больше. И к тому же я не согласен с тобой, абсолютно не согласен.

— Вы, — сказал Вацлав Ян, — и вправду ни на что больше не способны.

— А ты?

— Я — да.

Щенсный долго смотрел на него.

— А именно? — наконец произнес он.

— Прости. — Голос Вацлава Яна снова стал сухим. — Подробности как-нибудь в следующий раз. Я тебе скажу только одно: с Гитлером нужно играть иначе, не такую партию. Дебют был неплохим. Теперь, для того чтобы вести игру с Германией, нужно иметь еще и вождя, а не… — Он заколебался и не закончил фразы, понимая, что еще не пришло время говорить эти слова.

— Опять это. Постоянно одно и то же. — Щенсный взглянул на портрет маршала над письменным столом.

— Нет, не только это. Сейчас уже поздно, может быть даже слишком поздно. Но вы-то должны были понять все значительно раньше. Ты помнишь рапорты Юрыся?

Ну, вот наконец Юрысь! Вацлав Ян знал, что он ему будет нужен для сегодняшнего разговора, и все время думал о нем. Он внимательно всматривался в лицо Щенсного.

— Помню, — услышал он. — Ему тогда не поверили, а французы купили добытые им материалы. Впрочем, это не имеет никакого значения, — добавил министр после небольшой паузы.

— Ты так считаешь? Однако его рапорты вы постарались запрятать как можно поглубже. Кто, по-твоему, убил Юрыся?

Щенсный долго ходил по комнате.

— Я думаю, — буркнул он наконец, — что ответ на этот вопрос будет не таким уж интересным. Во всяком случае, для нас.

6

…Нет, он даже не пытался создавать собственную версию или собирать догадки и подозрения. Поиски начались практически с нуля, ведь слова Вацлава Яна были туманны и неконкретны, однако он чувствовал, что расследование обстоятельств убийства Юрыся заведет его в запретные места, куда вход для большинства людей закрыт. У него было достаточно опыта, чтобы понять, что такой человек, как Юрысь, в последние годы связанный с Вацлавом Яном, а может, просто подосланный к полковнику, существовал сразу на нескольких шахматных досках, собирал различную информацию, полезную сейчас и «потом», был опасен и одновременно нужен, а его смерть, возможно, являлась частью большой игры, тайна которой тщательно охранялась, и довольно небезопасно было бы… Да, конечно, Завиша знал, это было довольно небезопасно, и его охватывало нетерпение, как в тот момент, когда знаешь, что через несколько минут нужно будет выскочить из окопа, и ты хорошо видишь, пока, правда, издалека, поверхность поля, по которому тебе придется вести людей в атаку, и напрягаешь зрение, чтобы как следует увидеть первые сто метров, складки местности, где может укрыться взвод…

С большей охотой, чем обычно, он обзванивал знакомых и собрал столько заявок на объявления, сколько не собирал за несколько последних недель. Теперь это было уже не так важно. Завиша ломал голову над тем, с чего начать свои действия, составлял планы и выписывал фамилии людей, с которыми ему предстояло встретиться. Он не думал зачем, не пытался разобраться в том, почему правда о смерти капитана запаса, его друга (пожалуй, он впервые так назвал Юрыся), человека Вацлава Яна и, конечно, многих других должна быть изучена и установлена. Может, потому что он сам этого хотел? Или Вацлав Ян? Или дело в том, что это касается старого товарища по оружию? Или просто нужно, чтобы восторжествовало правосудие?

Он не задавал себе таких вопросов и даже над ними не задумывался… Однажды Александр, уже в то время, когда искали предлог, чтобы с ним расправиться, произнес монолог, который каким-то странным образом застрял в памяти Завиши.

«Представь себе событие, какой-нибудь факт, — говорил Александр, — который будет включен во все учебники истории. Цезарь перешел Рубикон, Пилсудский перешел мост Понятовского, генерал Загурский дезертировал. И представь себе, что ты ученый, человек, не подверженный никаким страстям, а ищущий только правду, ничего, кроме правды… Ты собираешь факты и факты, произведение твое разрастается, меняет форму, тонет в огромном количестве материала, ты путешествуешь в бесконечности, такой же непостижимой, как бесконечность пространства, ты дифференцируешь время, и если тебя не испугает то, что ты найдешь, если ты не отступишь, то наконец дойдешь до правды и произнесешь так же, как вначале, только одну фразу: Цезарь перешел Рубикон, или: Цезарь не перешел Рубикон. И все же делать это стоит, стоит, брат, ибо то, что ты увидишь по пути…»

Может, дело именно в этом? То, что по пути…

Завиша знал, что будут знакомые лица, физиономии лучших его друзей, хорошо известные биографии, честность, верность и солидарность… Но когда через все это прорвешься, когда заглянешь вглубь…

«…Бывает, что человек не перестает быть честным, убивая или становясь изменником, — говаривал Александр. — Человек не меняется, если он совершил преступление в безвыходной ситуации или решился смошенничать, если избежать этого было нельзя…»

Вот именно. Узнать, чего же они не могли избежать. Чего не могли избежать, когда строили независимую Польшу, которую теперь такие люди, как он, Завиша-Поддембский, вынуждены открывать для себя снова… Быть вечными Колумбами — вот судьба поляков, так, кажется, кто-то сказал… Не помню кто…

29

«Te Deum (laudamus)» — «славься, боже» (лат.), начальные слова католического гимна, исполняемого в честь победы над врагом.