Ничейная земля

— Я был все еще слишком опасен для них, да?

— Сам знаешь… Можно себе представить любую расстановку сил, конфигурации лучшие, худшие, вообще никакие. Существующая — определенно не самая совершенная, но не я ее выдумал, тебе известно, откуда она взялась, объяснять не надо. Но она есть. Есть, — повторил он, — и каждая попытка ее нарушить, подорвать стабилизацию может привести к опасным последствиям. Учитывая международное положение… особенно сейчас… И конечно, внутреннее. Достаточно только нарушить равновесие, как тут же будут приведены в движение левые силы и правые, главным образом, естественно, левые, и этими силами мы уже не сможем управлять.

— А сейчас управляем?

Щенсный как будто не слышал вопроса.

— Даже Вехеч и Пшемек отойдут от тебя. Даже они, хотя ты считаешь, что все еще держишь их в руках. Слишком уж сильным будет нажим, чтобы они остались тебе верны. Сейчас стабилизация очень важна для Польши, я думаю, что ты это понимаешь.

— Почему ты говорил именно о Вехече и Пшемеке? — спросил Вацлав Ян.

Слова Щенсного по-настоящему его обеспокоили. Он подумал о записке Юрыся и уже хотел было назвать его фамилию, бросить Щенсному обвинения в его смерти, но передумал.

До поры до времени.

В ответ министр только пожал плечами. Разве Вацлав Ян забыл о некоторых привилегиях и возможностях власти?

— Впрочем, — продолжал Щенсный, — зря я все это говорю. Ведь ты же не изменил своего мнения. А может, все же изменил?

Они смотрели друг на друга, на пустые чашки и рюмки, теперь уже ненужные, которые вносили беспокойство на металлической поверхности низкого столика. Вацлав Ян молчал.

— Изменил, изменил, — повторил Щенсный со вздохом.

И это был уже не вопрос, а утверждение.

Полковник пожал плечами. Неужели Щенсный еще не понял? Теперь он, Вацлав Ян, будет говорить.

Он знал, как необходима осторожность и что следует подбирать слова, но не думал уже о Щенсном; полностью погруженный в себя, он взвешивал это «сейчас» и «раньше», ибо в нем ничего не изменилось, и если он принял другое решение, то это произошло по необходимости, по вполне обоснованным причинам, которые его бывший товарищ и подчиненный должен был знать. Вацлав пальцами нащупал чашку и пододвинул ее на край стола, будто хотел одним легким щелчком сбросить на пол. Он начал говорить об иллюзорности тех моментов политического положения, которые Щенсный считал самыми важными.

— Единство? Стабилизация? Постоянство? Ерунда. Обман. Видимость единства. Мечты о стабилизации. Карикатура на постоянство. Страх и одиночество. Они повизгивают оттого, что боятся потерять свои посты. Подумай, Теодор (он впервые назвал его по имени), мы сейчас совершенно одни, нас никто не слышит… Что мы с собой сделали? Нет. Что вы сделали с Польшей? Я говорю «вы», но к тебе это отношения не имеет, ты ведь понимаешь… Загублена идея, которая лежала в основе нашей деятельности.

— Какая идея? — сухо прервал его Щенсный.

Вацлав как будто бы не слышал, но неожиданно начал говорить резко, быстро и взволнованно.

— Власть, которая потеряла все моральные и юридические основания, ибо вы не являетесь ни легальными наследниками, ни представителями народа. Такая власть не может существовать долго, не может принять никакого требующего смелости решения, стыдится себя, стыдится своего положения о выборах, хорошо, и моего тоже, но я не стыжусь, стыдится своих законов и того, что она должна держать людей за глотку. Министры этого правительства, люди высокого ранга, ругаются между собой и дома, среди близких, отрекаются от того, что делают на службе. Они бьют в барабаны величия и знают, что, кроме барабанов, у них ничего нет. Эти люди гадят в портки от страха перед левыми и боятся программы правых, но говорят про нее: «Пожалуй, подходит», чтобы хоть что-то иметь в руках, хоть какую-нибудь жалкую поддержку. Они роют друг другу яму и умирают от страха, как бы кому-нибудь действительно не перегрызть глотку. Все, что они предпринимают, вся их деятельность — это негатив его воли… Слышишь? Негатив.

Голос Щенсного звучал устало и тихо. Он тоже положил руки на стол, между чашками и рюмками.

— Круто берешь, — прошептал он. — Круто. А раньше? А раньше, — повторил он, — когда ты стоял с ним рядом?

— Ты тоже.

— Я тоже.

— Мы все делали искренне, — сказал Вацлав Ян. — И были способны принимать великие решения.

— Великие решения! Негатив его воли!.. Боже мой! — Щенсный даже не скрывал своего разочарования. — А ЦОП[28]? А наши усилия по перестройке и перевооружению армии? Действительно, в каком-то смысле негатив его воли. Его «не позволю!».

— Я запрещаю тебе…

— Как всегда! Ведь мы одни, Вацлав. Ты говоришь: нет программы, видимость единства. А какое единство может быть настоящим? Его создают, вводят в повседневный язык, потому что оно необходимо… И все это — иллюзия. Хорошо, сначала иллюзия, а потом эта иллюзия влияет на действительность, становится реальностью.

— Не обманывай себя, Щенсный.

— Страх… — Щенсный сыпал сахар в пустую чашку. — Ты свободен от него? Всегда был от него свободен?

— Да.

Щенсный долго молчал и смотрел на Вацлава Яна, словно видел его впервые.

— Я тебе не верю, иначе ты не ушел бы в отставку три года назад.

— После его смерти мы не могли допустить раскола.

— А сейчас? Ты утверждаешь, что он тогда назначил тебя, что такова была его последняя воля…

— Я докажу это.

Лицо Щенсного искривилось, что могло сойти за улыбку.

— Какое значение имеют твои доказательства? Лучше скажи, что ты можешь предложить?

Вацлав Ян молчал.

— Какую программу?

— В мае ты не спрашивал о программе.

— Извини. Тогда было совсем другое дело.

— Итак?

Было видно, что Щенсный с нетерпением ждет ответа.

— Себя, — сказал Вацлав Ян. — Я бы предложил себя.

Щенсный долго пережевывал этот ответ.

— Понимаю, — сказал он наконец. — Только ты один можешь это сделать. Конечно, теоретически.

— Да, — подтвердил Вацлав Ян.

— Чисто теоретически, — повторил Щенсный.

— Если бы я когда-нибудь что-то решил, — Вацлав Ян говорил в пространство, обращаясь к портрету маршала, висящему немного в тени, к его неподвижному лицу и слегка прищуренным глазам, — так вот, если бы такое случилось, то я не сделал бы этого, не услышав твоего мнения и совета, а также…

— На меня не рассчитывай, — прервал его Щенсный. — На меня не… — Снова усталость и равнодушие появились на его лице. — Я не изменил свою точку зрения. Поэтому считаю любой маневр нежелательным: нет пространства, нет свободы передвижений.

— Я не говорю о маневре.

— Ладно, — неожиданно резко сказал министр. — Оставим это.

Вацлав Ян подумал, что Щенсный все же не хочет терять с ним контакта. Но ключа к нему не нашел.

— Понимаю, — продолжал дальше Щенсный, — роспуск сейма склонил тебя к такого рода теоретическим рассуждениям…

— Нет, — прервал его Вацлав Ян, и могло показаться, что он забыл о Щенсном, потерял охоту к этому разговору, хотя по-настоящему он еще и не начался. Полковник прикрыл глаза и замер.

Министр подождал какое-то время, а потом спросил:

— Так, значит, не роспуск сейма?

— Комендант, — пробормотал Вацлав Ян, не меняя позы, — Комендант предвидел, что пакт просуществует четыре года, но он, естественно, не мог предугадать, в какой ситуации мы окажемся через четыре года.

— Согласен с тобой, — чересчур поспешно подхватил Щенсный. — Он не мог предугадать…

Вацлав Ян посмотрел на него. Впечатление было такое, что полковник только что проснулся.

— Комендант считал, что это будет он или кто-то другой, кто сможет принять решение.

— Какое решение?

Полковник не дал прямого ответа на вопрос Щенсного.

— Гитлер уже требует, — сказал Вацлав. — Прошло как раз четыре года.

— Не Гитлер. Риббентроп. Откуда ты знаешь?

Теперь Вацлав мог себе позволить пожать плечами.

28

Центральный промышленный округ, его строительство было начато в 1936 году с целью уменьшения безработицы в центральных воеводствах Польши, кроме того, имел оборонное значение (отдаленность от западной границы). Большинство объектов ЦОПа к началу второй мировой войны не было закончено.