Ничейная земля

— Вы шутите! Он не смотрел на меня, отставил чашку, был занят колодой карт.

— И не спросил о мемуарах отца, о его дневнике?

— О каком дневнике?

— И все же вы не хотите быть искренним… Что-нибудь об этих мемуарах вы наверняка должны были слышать… Молчите? Жаль. Что стало с дневником?

— Не знаю.

— Отец писал, а в его бумагах ничего не осталось, так? Но сыну-то он читал.

— Не читал.

— Я был уверен, что мы можем вам доверять. А сейчас я в этом сомневаюсь.

— Я говорю правду.

— А что вы сказали полковнику?

— То же самое.

— Значит, Вацлав Ян все же спрашивал о дневнике! А раньше вы это отрицали!

— Спрашивал.

— Как он это сформулировал?

— Просто. Обычно.

— Ничто не делается просто, молодой человек. Каждая вещь имеет свой смысл. Он спрашивал не вообще, а, видимо, конкретно.

— Он сказал: «Ты не знаешь, что стало с теми записями, с дневником твоего отца?»

— Именно так?

— Да.

— В начале разговора, в середине?

— Скорее, в начале.

— Вот видите… Как хорошо мы поговорили… Значит, он придавал значение этому вопросу… А еще раз его не повторил?

— Нет.

— Поверил вам. Ну что же… я тоже верю. Есть на то причины. Что было дальше?

— Я как будто перестал его интересовать. Наконец он выпил кофе, разложил карты, собрал их. А потом еще спросил об университете.

— Что спросил?

— Спросил о еврейских погромах.

— Снова вы крутите, пичкаете меня общими словами. Точнее!

— Ну… принимал ли я в них участие. И какая часть молодежи поддерживает это движение.

— Количественно?

— Количественно. Я сказал, что активно не больше пяти процентов.

— Тоже мне информатор! Ему понравился такой ответ?

— Кажется, понравился. Я сказал правду.

— О правде вы ничего не знаете, молодой человек. Только мы ее знаем. О вас. О нем. О вас всех. И об этом движении. А о ваших личных делах, об этом он вас не спрашивал?

— Не понимаю.

— Ну, хотя бы о Вацеке, сердечном вашем друге, главном специалисте по этим погромам. Или о Тересе Кофлер?

— Нет. Он меня только спросил, хочу ли я работать в газете. Я сказал, что мне все равно, могу и в газете… Тогда полковник велел обратиться к Юрысю.

— А что о Юрысе?

— Ничего. Назвал фамилию и даже написал записку.

— А в записке?

— Не знаю. Не смотрел. Не мне адресовано.

— Ах, вот вы какой! Значит, читаете только то, что адресовано вам?

— Ну уж извините…

— Извиняю, извиняю. Значит, направил к Юрысю. А о газете ничего?

— Ничего. Сказал, что нужно попробовать, начать… Что будет обо мне помнить.

— Ага, помнить. И когда велел прийти снова?

— Об этом разговора не было.

— Да ну? Зачем вы это скрываете? Ничего позорного в том, чтобы ходить к Вацлаву Яну и даже на него работать, нет.

— Я не скрываю.

— Не советую, молодой человек, не советую. Мы ведь обо всем знаем.

— На прощанье он подал мне руку, не вставая. Экономка ждала в холле.

— И это все?

— Все.

— Прекрасно. И вы пошли к Юрысю.

— Пошел. Отдал ему записку. Он поговорил с главным редактором, и меня взяли на работу.

— Вы сердитесь, нехорошо. Ведь вы не хотите, чтобы мы поговорили с вашей красоткой Тересой.

— Что вам нужно от Тересы?

— Да ничего, просто так, мелочь. Один знакомый коммунист, которого только недавно выпустили из Равича. Вы не знали? Жаль. А что вы Тересе говорили о Юрысе?

— Ничего.

— Юрысь пригласил вас в ресторан, правда?

— Да, мы, действительно, зашли выпить по рюмке.

— И что он говорил?

— А ничего такого… Что увижу, как работают в газете, что главное — это сенсация, а если она высосана из пальца, то нужно сделать так, чтобы никто не мог проверить.

— А о Вацлаве Яне?

— Он только спросил, откуда я его знаю.

— Будто бы Юрысь не знал! Вы устали?

— Немного.

— Плечо болит?

— Ерунда. Кожу немного содрали.

— Дело в том, что сейчас подходим к самому главному, и нужно говорить правду. Мы людей проверяем и относимся к ним в зависимости от того, как они выполняют свой долг. А долг один: говорить правду. Особенно потому, что мы эту правду знаем; ее нам уже много раз сообщали. У вас с Юрысем был общий письменный стол, не так ли?

— Был.

— И вы знали, что ключ подходит к ящику Юрыся?

— Знал.

— Юрысь, когда писал в редакции, прятал потом бумаги в ящик?

— Прятал.

— Вот именно… В тот день, прежде чем пришел инспектор…

— Я…

— Подождите минутку. Как следует подумайте, чтобы потом не жалеть. Кто вам сказал об убийстве?

— Журналист Видеркевич на лестнице, когда я пришел в редакцию.

— Вот-вот! И вы сразу же открыли ящик Юрыся?

— Нет!

— Что вы так нервничаете? Это еще не преступление.

— Я не открывал.

— Так вот послушайте: вы забыли закрыть за собой дверь, и кое-кто видел все, что вы делали. Очень часто бывает, молодой человек, что кто-то все видит через незакрытую дверь. Что вы на это скажете?

— Ну, открывал, но ничего не нашел.

— Если бы вы ничего не нашли, то зачем было все отрицать? Прошу, выпейте рюмку до дна… В ящике, ясное дело, лежала записка. Вы молчите? Вы спрятали важный документ, который, возможно, необходим для следствия. Сокрытие любых улик преследуется по закону, но мы бываем снисходительны и не всегда привлекаем к ответственности.

— Ничего подобного!

— И все же что-то есть! Сначала: я не открывал, потом: ничего не нашел. Мне кажется, что полиция будет вынуждена вас арестовать.

— Меня? За что?

— Очень просто. Если бы вы сразу сказали: я нашел то-то и то-то, прочитал, мне показалось, что для следствия это не имеет значения, поэтому отнес Вацлаву Яну, раз это касалось его, тут я вам поверил бы…

— Но я…

— Прошу отвечать прямо! Вы отнесли записку полковнику? Молчание является подтверждением. Но откуда этот страх? Разве полковник — преступник, разве его в чем-нибудь подозревают? Я много лет служил под его командованием… Откуда вы знаете, что он одинок?.. Ну, хорошо, хорошо… Смешно! Студент юридического факультета Эдвард Фидзинский скрывает, что отнес записку некоего Юрыся Вацлаву Яну. Гордиться этим нужно! А теперь садитесь и напишите все, что помните из этой записки Юрыся. Только без фокусов! И пойдете домой. А о нашей беседе ни слова никому, даже полковнику…

На Хмельной уже пусто. Не слишком ли много он выпил? Эдвард шел в полосах тумана, как будто пробивая влажную епанчу; он не замечал домов, вернее, дома появлялись время от времени, и от этого казалось, что улица вся в дырах, словно после артиллерийского обстрела, поэтому чередовались пустые площадки и бесформенные развалины. Он остановился, прислонился головой к стене, из горла вырвался надрывный кашель. Слюнтяй, червяк, обычный доносчик, ему хотелось все это выплюнуть из себя, очиститься и оправдаться. Но мог ли он поступить иначе? Даже если тот блефовал. Пусть они рассчитываются друг с другом сами, пусть расквашивают друг другу морды, откуда он может знать, кто с кем и против кого, где ему до Вацлавов Янов, Щенсных, Беков, генералов, полковников, шпиков, полицаев!

Отвращение не проходило. Эдвард отошел от стены и снова нырнул в туман, раздирая его и раздвигая, как в соревнованиях по плаванию. Неожиданно он увидел лицо женщины, покачнулся и остановился. Лицо показалось знакомым, совершенно невыразительное, бесцветное… Может быть, из-за глаз, потому что в них была разумная, пронзительная настороженность, которую он запомнил в тот раз, когда, помятый и красный, вскочил с тахты. Та же самая? Пусть будет та же. Он пошел за ней; слышал стук каблуков о плиты тротуара, они повернули куда-то в сторону, между стенами был провал, кишка заднего двора и деревянная узкая лестница во флигеле. Они вошли в темную каморку, у стены стояла разворошенная кровать, в нескольких шагах от нее ширма, из-за которой доносилось короткое, прерывистое посапывание.