Страница 2 из 37
Все это проходит перед носом у лягушек, у самых их носов — если б только можно было сказать, что у лягушки есть нос, потому что у нее ведь нет лица — ни носа, ни лба, ни подбородка или щек, а только лягушачий рот и два вытаращенных глаза! И ни у кого к этой твари никакого сочувствия, все смотрят на нее как на полное ничтожество, называют Лягушкой-Квакушкой, или лягухой, или лягвой. Дети как завидят ее, так сбегаются, чтоб размозжить ей голову камнем, или кто-нибудь наступит ей на голову башмаком, так что глаза совсем вылезут из орбит. Только одно село недалеко от Плевена проявило симпатию к лягушкам и жабам — называется оно Кыртожабене, другого села с лягушачьим именем я не знаю, слышал, правда, о каком-то Жабокреке, но не знаю, деревня ли это, или местность, или городской квартал… Ну да бог с ними!
Лягушки и жабы вообще не знают, как мы, люди, к ним относимся, не подозревают, что для нас они синоним безобразия, уродства. В сказках всех народов если царскую дочь заколдовывают, то обязательно превращают в лягушку, чтоб все смотрели на нее с отвращением. Лягушка превращается обратно в царевну, если находится человек, который без отвращения поцелует ее в губы. Но спрашивается, кто же в наше время возьмется целовать лягушек и превращать их в царевен? Если человеку попадется на пути лягушка, он в лучшем случае отшвырнет ее ногой. И вот эти всеми презираемые твари собираются вдоль автострады, ждут, когда сумерки сгустятся, и поодиночке или группами пускаются наперерез движению тысячелапого пресмыкающегося. Всю ночь симпатичные мне прыщаные бугорки лезут под лапы автомашин, одни приникают к асфальту, другие пытаются пересечь дорогу большими скачками, но так или иначе, одни медленнее, другие быстрее, все устремляются на другую сторону.
Что заставляет эти комочки жизни пересекать ночью грозно рычащую автостраду?
Утром, при дневном свете, на влажном асфальте видны раздавленные лягушки, они расплющены, как арбузные корки, некоторых воздушные вихри отбросили за обочину, и они валяются в выжженной траве кюветов. Солнце медленно поднимается по небосводу, высушивает сплющенные бугорки, постепенно они становятся легкими и, вертясь, как волчки, путаются под каучуковыми ногами австострады. Появляется со своими пузатыми ягнятами пастух, иногда остановится, опершись о герлыгу и, видно, думает о том, как хорошо, что проволочная сетка отделяет его и ягнят от автострады. Не будь этой сетки, ягнята того и гляди вдруг ринутся, подгоняемые стадным инстинктом, на автостраду и все до одного погибнут под колесами. Умные люди умно придумали эту умную проволочную сетку, не случайно же народ говорит: береженого и бог бережет!.. А лягушки? Лягушки, которые пролезают под проволочной сеткой? Пусть погибают, раз они такие дуры!
И они что ни день (а точнее, что ни ночь) погибали под колесами машин. Одни отправлялись в путь с правой обочины автострады, другие — с противоположной, левой обочины. Поодиночке или группами эти симпатяги стремились, с риском для своей куцой жизни, перейти на другую сторону. И если тысячи гибли, то единицы — я глубоко в этом убежден — где прыжками, где ползком, где почти вжимаясь в асфальт, все же достигали другой стороны. Сам факт, что эти маленькие прыщавые бугорки, с глазами, вытаращенными, как головки спичек, продолжают жить и размножаться по обе стороны автострады, говорит о том, что автострада не в состоянии их истребить. И они не только размножаются, но каждый раз с наступлением вечера направляются по ощипанным скотиной лугам, мимо старого дуба, к рычащей автостраде и, несмотря на бешеную ее скорость и смертельную для себя опасность, пытаются пересечь ей дорогу.
Знак ли какой подают мне эти маленькие бугорки, которые мы брезгливо называем лягушками, подсказывают ли мне что-то, вопросом ли каким-то вторгаются в мое бытие, не могу вам сказать, потому что сам я — внутри автострады, меня везут четыре колеса, я частица этого гигантского пресмыкающегося — слепого, хоть и тысячеглазого — я поместился внутри него, как в свое время Иона поместился во чреве кита… Где ж мне успеть увидеть, слева или справа ослепленная фарами лягушка пытается перейти на другую сторону! Если б она передвигалась всегда параллельно пресмыкающемуся и не пересекала ему дорогу, она бы и не погибла. Я то на всякий случай залез вовнутрь, как-то нашел себе место, стал частицей этого автозавра или этого пресмыкающегося, я все чаще и чаще это сознаю. Однако того, что нас ждет, сознание мое до конца охватить не может. Мчась между защитными сетками со скоростью сто километров в час, не пересекаем ли и мы, сами того не ведая, подобно маленьким прыщавым бугоркам, дорогу еще более гигантскому пресмыкающемуся? И не останемся ли мы валяться на его пути, сплющенные, точно арбузные корки, его могучими лапами?
КУСТ ШИПОВНИКА
Я не могу сказать, насколько он стар, и никто из тех, кого я позже расспрашивал, тоже не мог сказать мне, как давно живет он на свете, ровесник ли он столетних дубов и платанов, или он еще старше и пришел к нам из времен Атлантиды, динозавров, мамонтов и всех тех ужасных чудищ, чьи окаменевшие кости мы находим нынче в земле, в скалах или в угольных пластах; куст шиповника хоть и умирает непрестанно, зато обладает способностью столь же непрестанно воскресать, потому что на месте состарившихся и умирающих веток каждый год появляются молодые побеги, которые тут же заступают на пост, стоят в карауле у смертного одра, и когда умирающие умирают, они умирают во весь рост, подпираемые крепкими молодыми побегами. Смерть каждой ветки шиповника наступает постепенно, но и после смерти своей эта ветка еще долгие годы остается частью крепости. Говорю „крепости“, ибо полагаю, что куст шиповника творит и содержит себя как постоянно действующую крепость, обращенную одновременно на все стороны света, и начинает он вести себя так со дня своего появления.
Каждый год он высевает и ревниво, как ни один другой куст, охраняет свои семена. Вообще, если он в чем-то и схож с другими кустами, то сходство это лишь частичное. Природа никому не дала столько средств обороны, сколько шиповнику, и если мы вступим с ним в честный поединок, то неизбежно потерпим поражение. Говоря о честном поединке, я имею в виду, что мы не станем поджигать его и предавать огню или не пустим на него кусторезную машину… Воображение подсказывает мне, что в своих когтях он все еще держит лоскут божьего плаща, оставшийся с той поры, когда господь обходил землю. Годы многое разметали и унесли с собой, но на кусте шиповника можно увидеть и клочья шерсти, вырванной у овец, и обрывки выгоревшего ситца, и часть чьего-то рукава попадется на глаза, и веревка какая-то, и человеческие волосы, и деревянные крюки. Этими крюками сборщики шиповника притягивают к себе ветки, чтобы легче было обирать ягоды. Иногда сборщики нападают на куст целой ватагой, тащат и распинают его крюками со всех сторон. Особенно бесчинствуют они поздней осенью. Тогда внизу плоды уже обобраны, но на верхней части куста пламенеют заманчиво сверкающие ягоды, такие яркие, точно это живая кровь выступила на ветках и застыла каплями, ласково освещаемая осенним солнцем.
Человек обращает внимание на этот куст два раза в год — весной, срывая с него цветы, и осенью, обирая его плоды. Аромат у цветов шиповника чрезвычайно нежный, я бы даже сказал робкий, и ведет он себя крайне деликатно по отношению ко всему тому, что буйно цветет вокруг. Попробуйте сорвать несколько цветков и вы увидите, что пока вы идете по тропинке к дому, цветы один за другим осыплются. Если вы неотрывно и пристально будете всматриваться в цветущий куст, вы заметите, как под вашим пристальным взглядом цветы его начинают облетать и падать к его подножью. Мне не хотелось бы преувеличивать, но я не могу отделаться от мысли, что по весне шиповник как-то особенно застенчив. Кроме едва уловимого аромата, от куста исходит весной и тихое жужжание — это жужжат насекомые и пчелы, это вершится бесшумное таинство опыления.