Спор о варягах

САИ — Археология СССР: Свод археологических источников. Москва СПбГУ — Санкт-Петербургский государственный университет СРД — Славяно-Русские древности. Ленинград ТГИМ — Труды государственного Исторического музея. Москва ТД Сканд — Тезисы докладов Всесоюзной конференции по изучению Скандинавских стран и Финляндии

ТД СПИПАИ — Тезисы докладов сессии, посвященной итогам полевых археологических исследований

ТЛОИИ — Труды Ленинградского отделения Ин-та истории АН СССР. Ленинград

АШ — АгсНа1од1*е 1*п Эеи1:5сИ1апс1. 51иидаг1:

МАР — Могюед1*ап агсНаео1одка1 геУ1*ел/. 0з1о Веа1Вуг — РеаЬЧез Вугап^'пез. Рапз

ПОСЛЕСЛОВИЕ Е. Н. Носов

Книга, которую завершает это послесловие, была написана полвека назад и до сих пор не издавалась. В студенческие годы она обсуждалась в машинописном варианте среди моих друзей — членов семинара Льва Самойловича Клейна и была для нас одновременно и сводом данных по теме, и своеобразным собранием принципов научного подхода к исследовательской работе, которой мы с юным энтузиазмом намеривались посвятить свою жизнь. Отрадно, но книга не устарела до сих пор.

«Норманнский вопрос», или «варяжская проблема», в широком и традиционном понимании основывается на той или иной трактовке «варяжской легенды» русских летописей и ответе на вопрос о роли варягов в образовании государственности на Руси.

Проблема была поднята еще в середине XVIII в. в трудах работавших в Академии наук в Санкт-Петербурге немецких ученых Г. 3. Байера и Г.-Ф. Миллера, с критикой построений которых выступил М. В. Ломоносов. В дальнейшем этот вопрос постоянно фигурировал в отечественной историографии, то затухая, то вспыхивая с новой силой, отражая в конечном счете сложный путь движения общественной и научной мысли в России. Освещению данной проблемы в русской науке посвящено множество работ, и сейчас вряд ли имеет смысл их повторять (Мавродин 1949; Шушарин 1964; Шаскольский 1965; Рыд-зевская 1978; Хлевов 1997 и др.).

В определенной степени, то явно, а то завуалировано, подход к рассмотрению данного вопроса подпитывался двумя тенденциями. Одну из них можно назвать «российской». За ней стояла приверженность к национальному самоутверждению, отстаивание национального самосознания, признание самобытности русской — славянской культуры, отрицание всякого рода иноземных влияний. Тенденция вполне понятная, если следовать течению русской общественной мысли, и в истории России отнюдь не новая, а в иных проявлениях и формах живущая и сейчас. Вторая тенденция — «скандинавская». Она основывается на романтической идеализации викингов и их эпохи, «золотого периода» скандинавской истории (УУНбоп 1997). Эта тенденция особенно ярко проявилась во второй половине XIX в. «Викинги» — образ национальной гордости скандинавов. Они предстают как бесстрашные путешественники и доблестные воины, опытные мореходы и искусные ремесленники, торговцы и колонисты-земледельцы, основатели городов и государств, посланники и князья, телохранители византийских императоров, носители цивилизаторских тенденций и всего самого прогрессивного.

Обе названные тенденции взаимоисключают друг друга, отталкиваясь от национальной и, в каждом случае, разной почвы. Стоящий за ними примитивный патриотизм (естественный для любой массовой культуры), периодически подогреваемый политически, ощутимо чувствовался на протяжении всего XX в. Достаточно вспомнить широкое использование викингских символов в нацистской пропаганде (МЧзоп 1997: 7б—78), достаточно взглянуть на десятки современных популярных книг и множество так называемых «документальных» фильмов о викингах, потоком создающихся на Западе, в которых яркими стрелами, пересекающими мир от Северной Америки до Средиземноморья, показаны направления походов северных покорителей новых стран. Одновременно достаточно вспомнить статьи типа «Рюрик — солевар из Старой Русы» (Анохин 1994: 77-92), рассчитанной на широкий круг читателей, появляющихся в отечественной научно-популярной литературе и рисующих образ гордого русого славянина, чтобы убедиться в справедливости сказанного.

Однако нас в данном случае будут интересовать не эти популярные издания и фильмы, рассчитанные на массовую публику, а движение мысли в академической сфере. Здесь же наблюдается определенная закономерность. Суть ее заключается в том, что в начале XX столетия подход к вопросу о варягах на Руси в академической науке, под которой я понимаю науку, основанную на всестороннем критическом источниковедении, по существу, стал достаточно однозначен, и позиции наиболее крупных исследователей русской истории сближались. Именно это позволило Ф. А. Брауну в 1925 г. заключить, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли» (цитирую по Шаскольскому 1965: 12). Подобная ситуация в историографии объясняется тем, что этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился.

Трудами А. А. Шахматова была заложена фундаментальная основа изучения русского летописания, остающаяся таковой и в наши дни. Развитие либеральной русской исторической науки достигло своих вершин в сочинениях В. 0. Ключевского и его школы. В числе блестящих представителей исторической мысли нельзя не упомянуть С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова. В области исторической географии появился прекрасный труд С. М. Середонина. Кропотливые сборы А. А. Спицына привели к формированию достоверной фактологической базы археологических источников древнейшего периода истории Руси. Если отрешиться от частностей, то, в традиционном понимании предшествующей историографии, все названные исследователи, которые представляют не только себя, а направления в науке, — норманисты. Это совсем не значит, что норманизм победил. В своей крайней форме он также проиграл. Суть заключалась в том, что не зыбкое «национальное» противостояние и анализ выборочных сведений определяли теперь научную мысль, а реальный исторический факт, установленный на основе комплексного источниковедения. Были или нет варяги на Руси, сыграли или не сыграли они значительную роль в ранней русской истории, имели ли первые Рюриковичи скандинавские корни и т. д. — подобные вопросы стали достоянием прошлого. Требование времени заключалось в оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов.

Весьма примечательными в связи с этим представляются рассуждения В. 0. Ключевского в его «набросках по варяжскому вопросу». «Я, собственно, равнодушен к обеим теориям, и норманнской, и славянской, — писал В. 0. Ключевский, — и это равнодушие выходит из научного интереса. В тумане ранних известий о наших предках я вижу несколько основных фактов, составляющих начало нашей истории, и больше их ничего не вижу. Эти факты, которые приводят меня к колыбели нашего народа, остаются те же, с тем же значением и цветом, признаю ли я теорию норманистов или роксоланистов. Поэтому, когда норманист или роксоланист начнут уверять, что только та или другая теория освещает верным светом начало русской национальности, я перестаю понимать того и другого, то есть становлюсь совершенно равнодушен к обоим» (Ключевский 1983: 113).

Думаю, что при нормальном (естественном) развитии исторической науки пресловутый «норманнский вопрос» был бы закрыт к тридцатым годам прошлого века, а позиции отечественных и западных исследователей оказались бы адекватными и определялись различиями научных школ, а не границами политических систем и насаждаемых ими идеологий.

К сожалению, случилось иное. В Советском Союзе насильственным внедрением всеобщей социологизации, примитивного марксизма, всепоглощающих понятий классовой борьбы, феодализма, формационности как обязательной стадии развития общества, история (и археология как историческая наука) были поставлены на службу идеологии. Исконность, национальное своеобразие и экономический детерминизм были положены во главу угла исторических концепций. Все стало объясняться развитием аграрных обществ, накоплением прибавочного продукта, возникновением городов как центров сельских округ, пунктов концентрации дани и размещения феодалов и т. д. Места дальней торговле, торгово-военным путям, иноземным влияниям при таких заключениях не оставалось. В этой ситуации, вполне естественно, варяги оказались не у дел. В новые концепции Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова, М. Н. Тихомирова и других историков взгляды В. 0. Ключевского не вписывались. Роль географического фактора в истории Руси, а он занимал немалое место в построениях многих маститых отечественных исследователей первой четверти XX в., замалчивалась. Обусловленность природной средой уступила место социологическим объяснениям.