Зарницы красного лета

— Белые из пушек палят! — кричала нам хозяйка.— Сле-. зайте! И лезьте скореича в подпол!

В избе не было ни одного солдата, даже белобородого возчика Кузьмича — увидев, что я попал в хорошую семью, он с ве-чера перестал беспокоиться обо мне и, должно быть, на рассвете ушел разыскивать свой взвод. С краю на полатях, рядом с нами, спал Петрован — не раздевшись, даже в пимах. Соскочив с полатей, он живо открыл лаз в голбце и заставил спуститься в подпол сначала женщин с коптилкой, потом своих сестренок, а потом уж и меня с Илюшкой.

— А сам? — крикнула ему мать.

— Сидите тут, не бойтесь,— распорядился он по-хозяйски.— Я вам картошки сварю.

— Лезь и ты! — потребовала мать.— До еды ли тут?

— Мне там неча делать!

Взрывы гремели над всем селом, но Петрован некоторое время не спеша топтался в кути, стучал разной посудой, потом под легкий стоп матери хлопнул дверыо. Примолкнув, мы с нетерпением и тревогой ожидали его возвращения со двора. Возвратясь, он у порога обмахнул веничком пимы и, заглянув в подпол, сообщил со смешком :

— В небо палят, дураки!

— В небо? — не поверила тетя Марья.— Зачем?

— А я почем знаю? Палят впустую, как с ума спятили! Своими глазами, поди, видел: в небе рвутся снаряды. Вспыхнет облачко — вот и все!

Белые били шрапнелью...

За ночь первая пороша все преобразила. Большая впадина между бором и Солоновкой стала совершенно однообразной — пе понять, где земная твердь, где озера. Бугор над впадиной, по бровке которого были нарыты траншеи и окопы, все ближние дома южной солоновской окраины, густо запорошенные свежим, липким снегом, из бора были плохо различимы. И только на фоне еще непривычной для глаза снежной белизны, сверкавшей даже без солнца, на фоно белесого небосклона, словно избирательно подсвеченные особым светом, густо алели, развертываясь от легких дуновений, небольшие кумачовые флаги. Они алели по всей Солоновке, чаще всего на длинных шестах, поверх домов,— совершенно очевидно, что тем, кто их развешивал, хотелось, чтобы они были видны издалека. Это действительно несколько смутило наблюдателей белогвардейского полка, которые никак не могли понять, отчего партизаны украсили свою столицу красными флагами перед боем. В этом они усмотрели прежде всего дерзкий вызов, горделивое желание показать свое бесстрашие. Такая дерзость, можно сказать, даже насмешка над противником не могла не вызвать ответного бур-ибго раздражения у офицеров белогвардейского полка. И они начали бой с остервенением, со стиснутыми зубами...

Еще совсем не развиднелось, а белые сняли орудия с тех случайных мест, где они остановились ночью, и выдвинули их на позиции поближе к опушке. Следом за ними ушли двуколки со снарядными ящиками. Вскоре поднялась и пехота. Хотя ночь ‘ и не была морозной, но пехотинцы в легких английских шинелях сильно продрогли и, отряхивая с себя снег, угрюмо строились в колонны для атаки.

За это время облачность, висевшая под небом, разредилась в нескольких местах, ударило солнце. Чистейший снежок, укутавший землю, заискрился ослепительной белизной, красные флаги над партизанской столицей заполыхали обжигающе ярко — их свет в одно мгновение разлился над бором и степью. И казалось, будто сама природа, ободряя дерзость партизан, подстроила такой случай, да еще как раз в те минуты, когда белые собрались открыть огонь.

Вначале белые били осколочными, но по бровке, где проходила линия партизанской обороны, стрелять было почти бесполезно: снаряды рвались или у подножия бугра, или уходили в село. Перешли на шрапнель. Но и она не причиняла партизанам в укрытиях большого вреда. Да у белых, видимо, и не было большой надежды на батарею. Они рассчитывали главным образом запугать партизан пальбой из орудий — многие из них ведь и не слышали ее прежде. А пока действовала батарея, к самой опушке, под прикрытием густого мелколесья, вышла одна из колонн пехоты, построенная для модной в те времена психической атаки. Над селом еще гремели последние взрывы, а колонна двинулась вперед, причем через ближнее к дороге озеро. Но когда она под дробь барабана, в мрачном порыве достигла середины озера, случилось то, что и должно было случиться, но чего белые по неосведомленности не ожидали: припорошенный снежком лед звонко и зловеще затрещал под ногами солдат, и трещины, как молнии, ударились в разные стороны. Спасаясь, передние шеренги бросились врассыпную, а задние, еще не поняв, что случилось, продолжали идти вперед. И вот тут-то ударили упорно молчавшие до той поры партизанские пулеметы. За несколько минут озеро, полузалитое выступившей водой, было завалено мертвыми и тяжело раненными солдатами противника.

Смотря на безумно мечущихся белогвардейцев, уносящих ноги под укрытие мелколесья на опушке бора, главком Мамонтов, находившийся в траншее, выкрикнул озорно:

- Ну что, психи? Кусается Советская власть? А ей ведь всего-то два годика! Погодите, не то будет! Клочья полетят!

Обернувшись к Орленко, он сказал:

— Теперь они пойдут сушью. Я туда!—и направился к центру обороны участка, где стояла интернациональная рота Макса Ламберга.

И верно, после небольшой передышки белые начали вторую атаку, но уже на узкой полосе перешейка. Стараясь сберечь дорогие патроны, тем более что за действиями пулеметчиков следил сам главком, не терпевший излишней траты боеприпасов в бою, интернационалисты Макса Ламберга подпустили белых совсем близко, почти до подножия бугра, и только потом

открыли кинжальный огонь. Над перешейком поднялся сплошной истошный вой.

В этот момент над Солоновкой опять стали рваться шрапнельные снаряды. Это открыла огонь батарея 46-го Томского полка, который только что, с некоторым запозданием, подошел с востока, из Селиверстова.

У главкома Мамонтова было строгое правило: всегда быть на самом важном, самом опасном участке атаки или обороны. И поэтому он, опуская бинокль, сказал Ламбергу и адъютантам:

— Як бутырцам. Коня!

Сразу же, как только отгрохотала первая белогвардейская батарея в бору, отгремели над селом взрывы. Петрован, возвратясь со двора, опять заглянул в подпол:

— Одумались все же дураки! Теперь пулеметы бьют.

— Доходишься,— постращала его мать.— Попадешь под пулю.

Но Петрован, часто вертевшийся около штаба, оказывается, уже кое-что понимал в военном деле. Стараясь успокоить мать, он снисходительно пояснил:

— Не пужайся! Они из низины бьют, а мы за бугром. Не возьмут нас пули. Верхом пойдут, над домами.

— Тоже главком сказал? — невольно съязвила мать.

— Не главком, а штабисты,— терпеливо пояснил Петрован. и, немного смущаясь, осведомился: — Может, кому до ветру надо? Да и картошка готова. Вылезайте.

Не ожидая решепия женщин, Илюшка и я выскочили из подпола. За нами, устыдившись своей боязни, поднялись и женщины. И все, надо сказать, очень быстро освоились с отдаленной пулеметной и ружейной пальбой. Совсем осмелев, хозяйка сходила даже в погреб за солеными огурцами и груздями. Правда, выходя из избы, она надела на голову деревянную шайку для защиты от пуль...

Во время завтрака вновь начали бить орудия, но уже с восточной стороны. Однако теперь уже никто не полез в подпол, и Петрован закрыл люк голбца.

Может, и правда незачем лезть, раз они, дураки, палят в небо? — раздумчиво заговорила хозяйка.— Да и скотина голодная.

— Я сбросил сена,-— сказал Петрован.

— Корову подоить надо.

У самых окон иногда торопливо проходили солдаты —■ мелькали головы в шапках, дула винтовок и пики. Изредка улицей скакали верховые — то к штабу, то на позиции. Однажды пронеслась даже небольшая конная группа, и среди верховых Петрован мгновенно узрел главкома в кожанке и папахе с лентой.

— Поскакал! — одобрительно воскликнул Петрован.

Движение по улице подействовало на хозяйку успокаивающе, и она окончательно решила:

— Да, схожу-ка подою,

Не прошло и пяти минут — один из снарядов с оглушительным треском разорвался над самым двором. Побледнев, Пет-рован в одной неподпоясанной посконной рубахе, с непокрытой головой выбежал на крыльцо и услышал крик матери в низеньком сарайчике с плоской соломенной крышей. Петрован стремглав бросился к сарайчику, но мать уже показалась в воротцах.