Страница 77 из 121
Возчик Кузьмич, выполняя наказ отца, попытался было отыскать тылы Бутырского полка, по в несусветной суматохе, при ноябрьской темноте это оказалось невозможным делом. Тогда он по предложению тети Груши, матери Илюшки, согласился заехать к ее родной сестре, где нам наверняка мог найтись приют и ночлег.
Радуясь, что нас не разлучили, Илюшка сказал:
— Там у меня двоюродный брательник, Петрованом звать. Вот будет здорово! У него карты есть, в «очко» играть будем!
Нас в самом деле встретили очень приветливо, хотя в доме и было полно солдат. Правда, большинство из них вскоре ушли на позиции.
Вступая в Солоновку, партизанские полки незамедлительно занимали отведенные им участки обороны. 2-й Славгородский, как наиболее многочисленный, боеспособный и надежный, встал на южной окраине села, оседлав Соляную дорогу, по которой, как уже было известно, следом двигался колчаковский 43-й Омский полк. Отсюда, с гребня невысокой гривы, до бора, где должен был сосредоточиться противник, рукой подать, но лишь через два голых соленых озера, разделенных сушей до двухсот шагов, покрытой лишь приземистой красноватой травкой, живущей обычно на солонцах. Ожидая, что противник, скорее всего, будет атаковать на сухом месте, а не по озерам, командование партизанской армии в помощь славгородцам поставило здесь еще особую интернациональную роту под командой венгра Макса Лам-берга. Эта рота, всегда находившаяся в резерве главкома, состояла из бывших военнопленных, главным образом мадьяр, отличалась дисциплинированностью и прославилась во мпогих боях. Она была хорошо вооружена не только разным оружием, по и высоким духом беспредельной преданности революции.
На восточной окраине Солоновки занял оборону 3-й Бутырский полк. Его правый фланг врезался в бор, вдоль которого лежит тракт на Селиверстово, занятое белогвардейским 46-м Томским полком, а левый прикрыл часть села со стороны степи. Здесь противник, как ожидалось, мог атаковать по обе стороны тракта.
На западной окраине встал 5-й Степной, сильно провинившийся в последнем бою. Но с запада противнику наступать было труднее всего: здесь к селу вплотную подходит Большое Пресное озеро, которое в дни перволедья являлось надежной преградой.
Таким образом, партизанская оборона вокруг Солоновки напоминала подкову — она оставалась незамкнутой лишь с северной стороны, где лежала неоглядная равнинная степь. Подступы ко мпогим участкам обороны были защищены озерами с тонким льдом, лишь слегка припорошенным первым снежком.
Хозяйка небольшого пятистенного дома, где мы нашли приют, была солдатской вдовой — муж ее погиб где-то в болотах на Западном фронте. Оставшись с тремя детьми — сыном и двумя дочками,— она хотя и защемила в себе горе, но не смирилась с ним, как и все солдатские вдовы. Это заметно было и по ее глухой замкнутости, раннему — не по годам — постарению и ввалившимся глазам, часто и надолго останавливающимся на чем-либо, зачастую не стоящем и секундного взгляда. Даже то, что в доме шумно толпились чужие люди, ее, казалось, совершенно не занимало. Она разговаривала лишь с тетей Грушей да иногда шепотком что-то говорила своим дочушкам, белоголовым, с косичками, одетым, как одевались взрослые женщины,— в ситцевые кофточки и длинные, до пят, юбочки с оборками на подолах.
— Тетя Марья, а где же Петрован?— спросил ее Илюшка, едва мы вошли в дом.
— Дак он, поди-ка, в штабе,— невесело ответила хозяйка.
— А чего он там ночью?
— Он завсегда крутится там допоздна.
Мы едва дождались Петрована. Когда он переступил порог, я сначала принял его за партизана, потому что вошел он с настоящей пикой. Хотя Петровану шел всего тринадцатый год, он был рослым мальчишкой, да к тому же в высокой шапке, вроде малахая, отделанной рыжей собачиной. Увидев, что чуть но вся кухня занята чужими похрапывающими людьми, он прежде всего спрятал свою драгоценную пику на полатях — мало ли что, любой может позариться на такое оружие. Потом но спеша разделся, стряхнул снежок с шубенки и шапки, повесил их на гвоздь и, пройдя в куть, поздоровался со своей теткой. Илюшку в знак приятельства он слегка потрепал за ухо, а на меня взглянул коротко и полупрезрительно, недоумевая, на каком основании я затесался в его семью. Он не торопился говорить о причине позднего возвращения домой и, присев у стола, по-хозяйски оглядел кухню.
— Ты чо так долго?— все же спросила его мать.
— Дела-а,— ответил Петровап, как любят отвечать мужики.
— Какие еще ночыо у тебя дела?
— Всякие...
После гибели отца Петрован, как это случилось со многими осиротевшими за войну мальчишками, быстро распрощался с детством и теперь чувствовал себя хозяином в доме, человеком серьезным и степенным, ответчиком за всю семью. Он спокойно дождался, когда мать вытащит из загнетки заветный чугу-бок, нальет ему в глиняную миску щей, и, только отведав их, пояснил:
— Флаги делали и развешивали.
— А для чо? — подхватил разговор уже Илюшка.
— Праздник завтра.
— Праздник? Какой же?
— Большой, Илюха, праздник, большой,— милостиво заговорил с еще малым двоюродным брательником Петрован.— Только не церковный, а наш, советский. Завтра сполняется два года Советской власти. Из облакома пришла депеша: везде, по всем селам, устроить маньфистации с красными флагами и митинги, а потом петь революционные песни и читать полезные книги. Понял? Нам-то, знамо, завтра не до митинга. После уж, когда беляков отгоним, будем митинговать, а флаги должны висеть. Приказ самого главкома.
Один из партизан, спящих на полу, заворочался и, не поднимая головы, проговорил:
— Что-то загибаешь ты, парень.
— А ты, дядя, спи знай,— ответил ему Петровап.— Тебе воевать утром. Тогда и увидишь.— Продолжая хлебать, он опять начал говорить лишь для своей семьи: — Кумача мало, вот беда. Главком велел из-под земли достать, а где его пайдешь под землей? Развесили по всем улицам, особо поближе к позициям, но маловато, знамо...
— А зачем ближе к позициям? — спросил Илюшка.
— Чтобы белякам видно было, как мы празднуем.
— Слушай, парень, обожди-ка,— не стерпел проснувшийся партизан и, приподнявшись на локте, уставился на Петрована удивленным взглядом.— Видать, ты грамотей. А знаешь ты, грамотей, когда Советская власть на свет явилась?
— После Октябрьской революции,— ответил Петровап без малейшей заминки.
— То-то! Стало быть, в октябре. Помню, двадцать пятого числа. Был я тогда в Петрограде...
— Это по старому стилю, в октябре-то...
— Верно, по старому,— согласился партизап с ехидпой усмешкой.— Стало быть, надо прибавить тринадцать дней? Прибавим. Какой же месяц будет? Какое число? Седьмое ноября! А завтра какое? Пятнадцатое! Прошел уже праздничек-то, товарищ грамотей, не знаю, как по имени и батюшке. Опять не отметили, как и в прошлом году, не до того было...
— А вот и не прошел! — продолжал упорствовать Петрован.— Завтра будет, товарищ солдат, увидишь утречком.
— Да почему именно завтра?
— А я почем знаю? Лучше поздно, чем никогда.
— Кто так сказал?
— Главком.
— Ты что, в ординарцах у него состоишь?
— При мне было сказано.
Партизану ничего не оставалось, как опять улечься, но сообщение Петрована, судя по всему, не было мальчишеской выдумкой. И партизан задумчиво почесывал щеку, обросшую колючей щетинкой.
На крыльце послышались шаги. Звякнула щеколда входной двери. Заскрипели половицы в сенях. В дом ввалилось несколько солдат, припорошенных снежком,— должно быть, пришли с позиций. Раздевались они у порога не спеша и молча.
Одного из них я хорошо приметил еще с вечера. Это был красивый белокурый юноша с длинными, волнистыми волосами, в несколько просторной, мешковатой гимнастерке с красным бантиком у нагрудного кармашка. Он был совсем юный, почти парнишка, хотя и рослой породы, живой, разговорчивый и улыбчивый. Он умел заливаться искристым ребяческим смехом, во всегда внезапно обрывал свой смех, вспоминая, что он пе дома, а в армии, что он солдат и готовится к бою, а военпая обстановка нынче сложна и тревожна. Он был из «образованных», но со своей душевной открытостью, общительностью и отзывчивостью хорошо прижился в среде взрослых крестьян и пользовался их отеческим расположением и заботой. Может быть, армия стала его новой семьей. Он был счастлив своей судьбой, счастлив тем, что связал ее с судьбой восставшего народа, носит звание красного солдата и сражается за революцию. Однополчане называли его товарищем Сергеем, и это ему очень нравилось — ведь называть только по имени было принято у известных революционеров, боровшихся против царизма.