Страница 106 из 121
Миноносец быстро шел вверх по Каме.
На баке стоял Мишка Мамай. У бортов бурлила, пенилась вода. Высоко взлетали брызги. Держась за поручни и тяжко дыша, Мишка устало смотрел вперед.
Подошел Шилов.
— Думаешь? О чем?
— Так, о пустяках,— смутился Мамай.
— Тогда зря думаешь,— резонно заметил Шилов.— А что дышишь так, будто воз везешь? А ну, дай лоб.— Приложил ладонь ко лбу, подержал.— Э-э, братишечка, да у тебя жар! Захворал? Простудился?
— Ерунда.
— Иди, пришвартуйся к моей койке. Иди. У тебя опреде-, ленно жар!
Мамай отказался.
Река, измученная бурей, лежала спокойно, поглотив в себя отражения кудлатых берегов и взлохмаченного неба. Миноносец летел среди нагромождения теней, виляя седовато-волнистым хвостом. В стороне от фарватера ныряли рыбацкие наплава. На берегах валялись вентери. Ветлы, нагнувшись, мыли в реке свои бело-золотистые косы. На вершине голого склона понуро, словно одинокая путница, стояла сосна.
Но все эти картины бесследно пролетали мимо сознания Мамая. Он смотрел только вперед — только туда, где маячила чуть заметная черта, отделяющая небо от реки. Он каждую минуту ожидал увидеть там баржу с виселицей. Он хотел этого так страстно, что много раз обманывался. От напряжения в глазах пестрило.
И все-таки не он первый увидел баржу.
Он спускался в каюту, чтобы напиться, когда раздались голоса:
— Вон она! Вон!
— Она, да. Эх ты-ы!
— Где? Где?— заметался Мамай.
— Да вон, у берега! Эх, гады!
На миноносце бегали, шумели. Мамай увидел баржу недалеко от песчаной косы. Баржа, не успев затонуть, была выброшена бурей на мель.
Сначала Мамай ясно увидел, что над водой баржа стоит невысоко. «Бросили... затопили...» Но с этой секунды Мамай уже не мог хорошо рассмотреть баржу, хотя миноносец подошел к ней близко. Перед глазами творилось что-то странное. Баржа то всплывала на поверхность реки высоко, выше обычного положения, то уходила под воду так, что оставалась видна только мачта.
— Скорее! Скорее!— горячился Мамай.-^-Она ведь потонет, потонет! Ребята, давай скорее!
т
— Она на мели!—слышались голоса.
— На мели? Но ведь она тонет!
Мишка Мамай не заметил, как оказался на палубе баржи. Торопливо работая локтями, пролез сквозь молчаливую и суровую толпу матросов и партизан к люку. Один матрос уже сшибал замок с люка. Из баржи доносились хриплые голоса. Когда замок был сшиблен, несколько человек бросились пинать его ногами, как что-то гадкое, а Мамай рывком поднял крышку люка.
Смертники облепили лестницу. На верхней ступеньке — белокурый паренек, губы и подбородок у него в крови. Увидев людей, он откинулся назад, замахал руками:
— А-а-а!
Матросы зашумели. Двое, стоявшие у люка, схватили белокурого паренька за руки, вытащили на палубу. Остальные со стонами, со слезами начали выходить сами. Они выходили, оборванные, мокрые, костлявые, слабыми руками хватались за матросов, падали. Над рекой неслись крики, страшные мужские всхлипывания...
Последним вышел Иван Бельский.
С легкого короткого пиджака его стекала вода. В левой руке он держал винтовку. Ступив на палубу, он сразу увидел и узнал Мамая.
— Это ты?— закричал он.— Живой?
— Убежал, Бельский, убежал!
— Эх, Мишка!—Бельский хотел что-то сказать, но только сжал челюсти и потряс головой.
— Бельский, слушай-ка...
— Теперь, дружба, я не Бельский!
Мамай взглянул на него недоверчиво.
— Запомни! Я — не Бельский!—резко повторил Иван.— Теперь зовите меня Долин-Бельский! Понял? Теперь во мне два человека! Теперь я буду жить за двоих!—-И он быстро пошел, потрясая винтовкой.
Мамай бросился было За Бельским, чтобы спросить о Ната-, ше, но ему почему-то показалось, что в трюме опять всплеснулась вода. Он вернулся к люку, и то, что увидел здесь, поразило его. По лестнице, показалось ему, поднимался человек в сапогах казенного покроя, с морщинистым лицом и кустиком чалых волос на подбородке. «Да ведь это Шангарей!»—узнал Мамай и протянул руки, чтобы помочь измученному татарину выйти на палубу. Но Шангарей как-то незаметно проскользнул мимо. Вода опять всплеснулась, по трюму побежали круги. На лестнице показался Степан Долин. «Ну вот, и Степан жив!» — радостно подумал Мамай. Долин кашлянул, потом обтер мокрые усы и махнул рукой — дескать, все пройдет. Вслед за Долиным на лестнице показался третий, незнакомый человек, потом четвертый, пятый шестой...Черная вода плескалась по всему трюму,
Со всех сторон из темноты, взметывая воду, поднимались п устало брели к лестнице смертники. Мишка стоял у люка, хватал их за руки, обнимал знакомых и незнакомых, пропускал их мимо. Смертники шли и шли — нескончаемой цепочкой, торопливо и радостно, стряхивая с одежд воду и вытирая мокрые лица. «А где же Наташа?» — подумал Мамай. Он присел у люка, чтобы лучше разглядеть тех, которые только что вылезли из воды. Увидев пожилую женщину, он ласково схватил ее за руку, спросил:
— А где Наташа? Где?
— Там она.— Женщина показала во тьму трюма.
— Наташа!
Мамай кинулся было в трюм, но кто-то схватил его сзади, вытащил на палубу, закричал над ухом старческим голосом:
— Мишка, пойдем! Пойдем, слышишь?
— Постой,— вырвался Мамай,— сейчас Наташа выйдет. Вот сейчас, скоро...
— Сынок, нету Наташи... Умерла она...
— Как нет? Она вон там, в трюме!
— Ах ты, горе-горькое! Захворал-то как!
Мамаю все еще казалось, что в трюме переливалась, шумела вода, взлетали брызги...
Матросы схватили его под руки, повели. Мамай увидел, что прежний лес начал ложиться, как трава под косой, белогрудые облака шумной стаей пронеслись над рекой низко, и затем все померкло перед его глазами...
XXVIII
Крутой берег Камы. По берегу осенними огнями полыхало густое мелколесье, а над ним клубами дыма вздымались курчавые сосны. Здесь, у самого обрыва, на полянке, хорошо обогреваемой солнцем, появился бугорок свежей могилы.
У могилы сидел Мишка Мамай. Он был в шинели и грубых сапогах, рядом валялась фуражка. Держа на коленях винтовку, он старательно вырезал что-то ножом на ее ложе.
Дни горя сильно изменили Мамая. Лицо его построжело. Тонкие губы, любившие ехидно усмехаться, теперь были сурово сжаты. Живые, как ртуть, глаза, померкли, стали холодными. От могучей фигуры Мамая веяло теперь какой-то новой, не слепой и бесшабашной, а строгой и сосредоточенной силой.
Недалеко от могилы плотничал Василий Тихоныч. Он сам предложил поставить вместо креста над могилой Наташи маленький памятник со звездой.
— Бог? А что он не пожалел ее? — удивляя сельчан, говорил старик, ранее славившийся своей преданностью вере.
Обтесывая столбики для ограды, Василий Тихоныч все посматривал на согнутую дюжую спину сына, потом бросил топор, подошел, кивнул на реку:
— Не опоздаешь?
— Нет. Загудят.
И говорить Мамай стал спокойнее. Василий Тихоныч теперь боялся ему возражать: в голосе сына звучала новая сила.
— Завтра кончу,— сказал Василий Тихоныч, присев рядом с сыном.— Подсохнет малость — покрашу. Красной?
— Да.
— А что написать?
— Что хочешь.— Мишка обернулся.— Только знаешь, напиши: «Здесь Наташа Черемхова».
— Глухарева,— боязливо поправил старик.
— Черемхова,— спокойно, веско повторил Мамай.— Понял? Моя.
Василий Тихоныч хотел сказать, что неудобно все же называть Наташу Черемховой, раз не было свадьбы и нигде нет записи в книгах, но, взглянув искоса на сына, не решился, ниже опустил козырек картуза. Чтобы утешить сына, сказал:
— Хорошее место тут. Веселое. Рукой подать — пароходы ходят. Чайки вон... И для глаза вольготно.
Мамай перестал вырезать:
— Весна придет, загляни сюда...
— Как же, непременно загляну.
— Могилку поправь.
— Поправлю, сынок, поправлю. ...