Зарницы красного лета

— Это кто?

— Овражин... Кузьма.

— Что с тобой?

— Так, пустяки. В боку немного ломит.

— На вот, подкрепись,— поспешно сказал Самарцев, обрадованный тем, что может оказать услугу товарищу.

Кузьма Овражин взял хлеб, положил на грудь, ощупал. Хлеб был ржаной, хорошо пропеченный, с мягкой коркой, пахучий. Овражин, не спеша, с наслаждением откусил один раз, другой, третий... И больше не мог. Откусить еще раз? Нет, нельзя... «Я ведь еще ничего, здоровый,— уверенно подумал Овражин.— А вот, скажем, Тимофей — он хуже меня». Он пополз к товарищу и тихонько предложил:

— Тимоха, поешь хлебца...

— Хлеб? Где взял?

— Кто-то подсунул, не знаю.

— А сам что же? — удивился Тимоха.

— Я ничего, потерплю.

— Потерпеть и я потерплю,— возразил Тимоха.— Не привыкать. Надо вон лучше Полозова подкормить. Он плохой...

Так и пошла краюха ржаного хлеба гулять по трюму из рук в руки. Беря хлеб, каждый почему-то начинал считать, что сосед слабее его и больше нуждается в поддержке. Краюха побывала у многих. Наконец попала к Гайнану Зайнуллину, а тот, даже не отпробовав хлеба, подполз к Ивану Бельскому, потрогал за плечо.'

— Ипташ! 1 — Бельский не отвечал, и Гайнан потряс его за плечо сильнее.— Товарищ, спал?

— Задумался.

— Бери, ашай 7 8...

С минуту Иван Бельский удивленно вертел в руках кусок хлеба, а внезапно поняв все, порывисто прижал его к груди: обкусанный десятками голодных людей, хлеб был теплый и влажный...

Потерянно, словно заблудившись на вечерней реке, заревел буксир. По палубе баржи забегали солдаты. Грохоча цепыо, якорь бухнул в воду, и вскоре на палубе вновь затихло. Но трюм ожил: смертники зашевелились, зашуршали соломой.

— Стоим,— сказал кто-то со вздохом.

Остановилась баржа ниже Кубаса, в глухом месте: берега здесь невысокие, сплошь затянутые густыми зарослями, селения далеко, за поймой. Плыл вечер — тяжелый, сумрачный. Смутно мерцали огни буксира. Река густо дымилась.

Вскоре к люку подошли солдаты с винтовками. Холодно брякнули ключи. Степан Долин потянулся к Бельскому:

— Опять...

— Молчи!

Захар Ягуков открыл люк, нагнулся, спросил:

— Спите?

Никто не отвечал.

— Раненько улеглись,— насмешливо протянул Ягуков.— Пойдете, голубчики, досыпать на тот свет. Слышите? А ну, выходи по фамилиям... Гайнан Зайнуллин! Эй ты, татарчонок! Слышишь, или уши заложило?

По трюму пополз шепот: смертники торопливо прощались, ободряли друг друга...

К лестнице прошел Гайнан. Остановился на первой ступеньке, простодушно спросил:

— Зачем звал?

— Пойдешь к аллаху в гости, сосунок!

— Не пойдем! — отрезал Гайнан.

— Ага, испугался! — злорадно зашипел Ягуков.

— Иди, Гайнан! Иди! — раздались голоса из темноты.

— Он сейчас заплачет! — издевался Ягуков.— Большевик, солены уши! Про-ле-та-рия!

— Замолчи, собака! — обозлился Гайнан.— Я не буду плакать. Ты будешь плакать. Вот я!

Вторым вызвали Евсея Лузгина, крестьянина из-под Лаптева, солдата-фронтовика. Он был слаб, плохо держался на ногах. Кто-то из смертников, схватив его под руку, помог подняться по лестнице. Выходя из люка, Лузгин твердо выговорил:

— Спасибо. Здесь сам пойду.

Лузгина и Гайнана повесили.

Опять раздались шаги, опять открылся люк.

— Самарцев, выходи! Приготовиться Зотову!

Иван Бельский сидел, стртснув до боли челюсти. Люк то открывали, то захлопывали. В суровом молчании, лишь изредка бросая прощальные слова, выходилр1 из трюма смертники. С кормы доносились выстрелы, брань, крики. Бельский закрыл ладонями уши: ему казалось, что не только на барже, но и по всей реке, по всей пойме ширится и крепнет гул выстрелов и человеческих голосов...

— Прр1готовиться Чугунову!

— Бельский, тебя зовут!

Точно электрическим током ударило в тело. Не вставая, Бельский зачем-то стал снимать пиджак, но вдруг Степан Долин схватил его за плечо, свалил на солому и зашипел, хрипя и задыхаясь:

— Иван, лежи тихо, лежи!

—' Пусти, ты что?

— Лежи, Иван! — хрипел Долин.— Я пойду.

— С ума спятил? Да ты что?

— Молчи! — Напрягая последние силы, Долин навалился своей грудью на грудь Бельского.— Иван, ты, может, спасешься еще... Дай мне умереть хорошо! Дай мне хоть своей смертью... Это моя последняя просьба. Ты дал слово...

— Ну, долго там? — долетело из люка.

— Степан, пусти! — вырывался Бельский.

— Иван! — закричал, сдерживая голос и стон, Степан До-лип.— От всей... партии... приказываю! Слышишь?

Он поднялся и быстро пошел к люку.

— Опять канитель? — заорал Ягуков.

— Иду! — крикнул Долин.

Иван Бельский бросился вслед за Долиным, но у лестницы почему-то столпилось много смертников, и он не успел вовремя протолкаться. Долин поднялся на палубу, и люк захлопнули. Бее же Бельский поднялся по лестнице, начал бить кулаками в крышку люка, но солдаты уже были далеко.

...Степана Долина повели на корму. На ходу он застегнул пиджак на все пуговицы, оправил руками волосы, потуже натянул картуз. На корме к нему подошел Ягуков, заломил руки назад, связал их бечевой, и Долина оставили в покое. Солдаты толпились позади, о чем-то тихонько разговаривали. «Здорово затуманило»,— подумал Долин, осматривая реку. К нему подошла черная лохматая собака, осторожно понюхала сапоги, подняла острую морду, глаза ее светились зеленым светом... Долину вспомнился случай из детства. Однажды он пошел на реку — дело было в конце марта — и видит: около проруби ползает и повизгивает маленький черный щенок. Должно быть, кто-то утопил щенят в проруби, а этот случайно спасся. Степан схватил щенка, положил себе за пазуху, принес домой, отогрел, стал поить молоком. «Себе нет молока, а он щенят собирает да поит!» — ворчала мать и шлепала щепка, а Степан утешал его и сам плакал...

Подошел кто-то с фонарем. Долин быстро всмотрелся — и ахнул от изумления: перед ним стоял Серьга Мята, дальний родственник, проживавший верст за двадцать от Еловки.

— Это ты? — тихонько спросил Долин.— Ты?

— Обожди-ка... стой...— смутился Серьга Мята.

— Служишь? Своих убиваешь?

Рядом неожиданно оказался поручик Болотов.

— Замолчать! Без разговоров!

Долина подвели к борту.

— Большевик? — спросил Болотов.

— Конечно.

— Хм, «конечно»,— усмехнулся Болотов.— Пристрелить! Путаясь в полах шинели, подбежал Серьга Мята:

— Ваше благородие, обождите!..

— В чем дело?

— Ваше благородие, здесь ошибка...— заторопился Серьга Мята.— Это не Чугунов.

— Как не Чугунов?

— Нет... нет... Я его знаю. Это Степан Долин, из Еловки.

Болотов подошел ближе к Долину:

— Долин? Да? За друга вышел?

— Бем, тебе все равно!

— У, сволочь! — Бологое размахнулся и ударил Долина по уху. Тот откинулся, поскользнулся, сорвался за борт.— Подлецы! — Поручик задыхался.— Утонет?

— Так точно. Руки связаны.

Через мипуту Захар Ягуков зашел к поручику в каюту. Ошеломленный происшедшим, Бологое сидел и, стиснув зубы, перочинным ножом ковырял стол. Ягуков осторожно спросил:

— Господин поручик, вызывать?

— Стой, Захар! За кого он вышел?

— За Чугунова, ваше благородие!

— Это тот, которого не было в списках?

— Так точно.

— Ишь ты, друг... Хлопнуть его! Сейчас же!

Козырнув, Ягуков вышел из каюты.

...Иван Бельский не ушел с лестницы, и здесь — совершенно неожиданно — у него родился новый план. Правда, выполнив его, нельзя было рассчитывать на освобождение, но все же смертники могли прожить еще несколько дней. А там — что будет! И Бельский, поднявшись, негромко крикнул:

— Товарищи, сюда!

Только успел Бельский поведать смертникам свой план, к люку подошли солдаты. Бельский предупредил друзей:

— Тише! Все делаю я.

Люк открыли:

— Чугунов!

Из трюма кто-то ответил:

— Он хворый, пе может идти.