Страница 3 из 10
— Слушай, Джим, может, побелишь немного, а я воды принесу.
Джим покачал головой:
— Не могу, масса Том. Старая миссис, она велела сходить за водой и нигде по пути не останавливаться. Говорит, она знает, что масса Том попросит меня забор побелить, так чтобы я шел мимо по своим делам, а она, дескать, сама придет посмотреть, как тут побелка движется.
— Да мало ли что она говорит, Джим. Она всегда так говорит. Давай ведро — я за минуту обернусь. Она ничего и не узнает.
— Ох, нет, масса Том, не дам. Старая миссис, она же мне голову оторвет. Ей-ей, оторвет.
— Это она-то! Да она пальцем никого тронуть не способна — разве что тюкнет разок наперстком по маковке, а кто ж на такую ерунду внимание обращает, хотел бы я знать? Грозится, конечно, всякими ужасами, так ведь от слов никому больно не бывает — если, конечно, она при этом не плачет. Слушай, Джим, хочешь, я тебе замечательную штуку подарю? Алебастровый шарик, хочешь?
Джим заколебался.
— Алебастровый шарик, Джим! Это ж такая вещь!
— Ну! Вещь-то отличная, что и говорить! Да только, масса Том, уж больно я старой миссис боюсь…
— А в придачу, я покажу тебе, если захочешь, как у меня палец на ноге нарывает.
Джим был всего лишь человеком — и не смог устоять перед столь могучим соблазном. Он поставил ведро на землю, принял в дар алебастровый шарик и склонился над ногой Тома с неотрывным вниманием наблюдая за тем, как разматывается бинт. В следующий же миг, он уже летел по улице с ведром в руке и звоном в ушах, Том изо всех сил водил по забору кистью, а тетя Полли покидала поле брани с домашним шлепанцем в руке и победой во взоре.
Впрочем, надолго усердия Тома не хватило. В голову ему полезли мысли о забавах, которыми он намеревался наполнить этот день, и скорби его умножились. Скоро мимо поскачут вприпрыжку, дабы предаться всякого рода восхитительным удовольствиям, сохранившие свободу мальчишки, и все они будут потешаться над ним, вынужденным трудиться, — одна только мысль об этом жгла его, точно огнем. Том извлек из кармана все свои мирские богатства: обломки игрушек, шарики и прочий никчемный хлам; этого, может, и довольно было, чтобы подрядить кого-нибудь для работы, но для приобретения хотя бы получаса подлинной свободы не хватило бы и вполовину. Том махнул рукой на мысль о подкупе мальчиков и вернул свое скудное достояние в карман. Вот в этот-то мрачный, безнадежный миг его и осенило вдохновение! Великолепное, величавое вдохновение, никак не меньше.
Он взялся за кисть и спокойно приступил к работе. Вскоре вдали замаячил Бен Роджерс — тот самый мальчик, чьих насмешек Том страшился пуще всего. Бен не шел, а попрыгивал, — достаточное доказательство того, что на сердце у него было легко, а голову наполняли упоительные предвкушения. Он грыз яблоко и через равные промежутки времени испускал долгие, мелодичные крики, за коими следовало «дин-дон-дон, дин-дон-дон», ибо Бен был сейчас пароходом. Приблизившись к Тому, он сбавил скорость, вырулил на середину улицы, перегнулся через правый борт и начал с требующей немалых трудов помпой и обстоятельностью тяжеловесно разворачиваться, — дело в том, что изображал он не просто пароход, а «Большую Миссури» с осадкой аж в девять футов. Бен был сразу и судном, и капитаном, и звонками машинного отделения, так что ему приходилось воображать себя и стоящим на мостике, и отдающим команды, и выполняющим их:
— Стоп машина, сэр! Тинь-динь-динь!
Продвижение парохода вперед почти сошло на нет, он стал медленно приближаться к берегу.
— Задний ход! Тинь-динь-динь!
Руки Бена выпрямились и плотно прижались к бокам.
— Задний ход и право руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-уф! Чуф!
Правая рука уже описывала величавые круги, изображая колесо сорока футов в поперечнике.
— Лево руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-чуф!
Теперь круги стала описывать левая рука.
— Правое стоп! Тинь-динь-динь! Левое стоп! Вперед на правом! Стоп машина! Отдать конец! Эй, там, пошевеливайся! А ты чего стоишь? Конец лови, бездельник! Вон тот пенек обмотай канатом! Ладно, хватит, — дай малую слабину! Вот так! Машина стоит, сэр! Тинь-динь-динь! Шт! Шт! Шт! (это спускались пары).
Том продолжал белить, не обращая на пароход никакого внимания. Бен с минуту понаблюдал за ним, потом сказал:
— Ишь ты! Так это ты у нас в пеньки-то попал, а?
Никакого ответа. Том окинул взглядом живописца последний мазок, легко прошелся по нему кистью и окинул снова. Бен подошел к нему, встал рядом. У Тома, учуявшего аромат яблока, потекли слюнки, однако он продолжил труды свои. Наконец, Бен сказал:
— Здорово, старина, работаешь, значит?
Том резко повернулся к нему и ответил:
— А, это ты, Бен! Я тебя и не заметил.
— Знаешь, куда я иду? Искупнуться в реке, вот куда! Ты, небось, тоже не прочь? Но тебе, понятное дело, нельзя, — работать надо, а? Надо, ничего не попишешь!
Некоторое время Том серьезно вглядывался в него, потом спросил:
— Что ты называешь работой?
— А это что, не работа?
Том, снова подняв кисть к забору, невозмутимо ответил:
— Ну, может, работа, а может, и нет. Я знаю только одно — Тому Сойеру она нравится.
— Да брось, ты же не хочешь сказать, что она тебе по душе?
Кисть пришла в плавное движение.
— По душе? Почему же ей и не быть мне по душе? Разве мальчику каждый день выпадает случай белить забор?
Вот тут Бен увидел все в новом свете. Он даже яблоко грызть перестал. Том не без изящества возил кистью взад-вперед — отступал на шаг, чтобы оценить достигнутое, — добавлял там и сям по штришку, — снова критически вглядывался в результат. Бен следил за каждым его движением, проникаясь к происходившему все большим интересом, и наконец оно полностью завладело его воображением. Тогда он попросил:
— Слушай, Том, а дай и мне побелить малость.
Том поразмыслил над этой просьбой и почти уж решился исполнить ее, но все-таки передумал:
— Нет, Бен, нет… Не получится. Видишь ли, тетя Полли страх как трясется над этим забором — ты сам посуди, он же на улицу выходит, — будь это какой-нибудь задний заборишко, я бы не возражал, да и она тоже. Но этот забор ей дороже всего на свете; его нужно белить с особым старанием; я так понимаю, на тысячу мальчиков найдется только один, ну, может, два, способных сделать все, как полагается.
— Да что ты? Ладно, ну хоть попробовать дай. Чуть-чуть — будь ты мной, Том, я бы тебе дал.
— Бен, я бы с радостью, честное индейское, да только тетя Полли… Джим вон тоже просился, так она не позволила; Сид просился, она и Сиду отказала. Понимаешь теперь, почему я упрямлюсь? Возьмешься ты за побелку, а у тебя чего-нибудь не так выйдет и…
— Да будет врать-то, я знаешь какой аккуратный! Дай попробовать. Слушай, я тебе огрызок яблока отдам.
— Ну, коли так… Хотя, нет, Бен, не могу. Боюсь…
— Я тебе все яблоко отдам!
Том вручил ему кисть с явной неохотой, однако душа его пела. И пока бывший пароход «Большая Миссури» усердствовал и потел на солнцепеке, отставной живописец сидел на стоявшем в тени бочонке, болтал ногами, грыз яблоко и обдумывал западню, которую ему предстояло расставить следующей простой душе. Недостатка в таковых не наблюдалось: мальчики подходили к нему один за другим, — сначала ехидничали, но вскоре хватались за кисть. Ко времени, когда Бен начал уставать, Том уже продал следующую смену Билли Фишеру, получив от него воздушного змея — в довольно приличном состоянии; а когда утомился и Фишер, его сменил Джонни Миллер, отдавший Тому дохлую крысу на веревочке, позволявшей с удобством крутить ею по воздуху — и так далее, и тому подобное, час за часом. К послеполуденному времени Том, проснувшийся поутру без малого нищим, буквальным образом купался в богатстве. Помимо уже упомянутых приобретений, он владел теперь двенадцатью каменными шариками, фрагментом древнего, именуемого «зуделкой» музыкального инструмента, донышком синей стеклянной бутылки, через которое можно было смотреть на мир, изготовленной из нитяной катушки пушечкой, ключом, ничего, впрочем, не отпиравшим, куском мела, стеклянной пробкой от графина, оловянным солдатиком, двумя головастиками, шестью хлопушками, одноглазым котенком, медной дверной ручкой, собачьим ошейником — собака не прилагалась, — черенком ножа, четырьмя кусками апельсиновой кожуры и старым, полуразвалившимся оконным переплетом.