Страница 149 из 208
— Извините, но я предпочел бы прочесть сам, чтобы пропустить все лишнее, так как это лишь эскиз проекта, и притом написанный торопливо, с ошибками, помарками.
— Ох, родной, — с усмешкой и косясь глазами на эту тетрадку, сказал граф, — сколько же времени нужно, чтобы ее прочесть? Ведь я мученик. Верьте, что у меня совсем нет свободного времени...
— Чтобы прочесть не захлебываясь от торопливости, нркно около часа, граф. Как мне быть, я и сам страдаю: мне стыдно, что насилую ваше внимание...
Во время нашего разговора ему несколько раз подавали большие пакеты, на адреса которых он торопливо взглядывал. Также прочел одну или две депеши и сделал на них пометки. Я пробовал останавливаться говорить, когда он обращал внимание на свои бумаги.
— Пожалуйста, продолжайте, я слушаю, — понукал он.
Когда дело дошло до чтения, он заботливо вынул свои часы, взглянул на них и встал.
— У вас, родной, есть время меня обождать 1 /2 часа, меня уже ждут, покурите.
Он вышел. Оставшись у стола, на котором лежала масса раскрытых писем, бумаг, телеграмм, я почувствовал себя неловко, хотя мне льстило такое доверие графа. Я вышел в смежную комнату, через которую вошел в кабинет, и присел там у стола, на диване.
Через 5 минут из кабинета вынес слуга для меня стакан чаю и раскрытый порт-папирос, который я ранее видал в руках хозяина.
Лицо, как и вся скромная и изящная фигура этого слуги, меня поразили: столько скромного и серьезного достоинства светилось в больших серо-голубых глазах этого молодого человека, что впечатлению, которое он делал, мог бы позавидовать любой благорожденный аристократ...
Ровно через 1 /2 часа меня снова попросили в кабинет, куда уже вернулся граф. Мы молча сели. Он казался еще более усталым, но тотчас же при разговоре оживился.
— У меня и теперь к вашим услугам не более !/2 часа. Ведь в это время вы прочесть не успеете?
— Едва ли, граф, а, впрочем, попробую.
— Нет, так не стоит. Знаете что, дорогой мой, одно из двух: или оставьте мне вашу тетрадку, и я даю вам слово прочесть ее до завтрашнего утра, — или обождите до первого свободного для меня вечера, когда я приглашу вас часа на два, и более, чтобы было времени и толково прочесть, и сделать о прочитанном суждение и выводы.
Я, конечно, выбрал последнее. Тут граф сам начал говорить:
— Вы говорили давеча о неурожае, о нынешнем голоде; раздувает этот вопрос и вся пресса, но это не верно, смею в том вас заверить.
— Я уже знаю ваш взгляд на этот предмет из газет...
— Что газеты... Но я даю слово, что при нынешней го-ло-ду-хе у нас, в России, за будущие 8 месяцев до нового урожая умрет или может умереть от голоду во всяком случае не более того, сколько от голоду же помирает народу в одну или, лучше сказать, в каждую неделю — в городе Лондоне, в богатейшем центре самого богатого европейского государства, а это, согласитесь, еще невозможно назвать голодом, к тому же, мое слово обеспечивается принятием решительных мер, которые объявятся не далее как через две недели после нового года.
— О, кабы вашими устами мед пить... А нельзя ли узнать, если это не будет с моей стороны нескромностью, какие будут эти спасательные меры?
— Да уж, конечно, не новые субсидии да подкармливания голодающего и развращающегося этими подачками народа, — с усмешкой сказал граф и добавил: — Слава Богу, 18 уже миллионов ухлопали на это нелепое дело... Нет, уж новых трат на это не будет более отныне.
— А что же, граф? — настаивал я.
— О, есть многое... хотя бы раскопка и эксплуатация (таких-то и таких-то) соляных пластов и залежей (не упомню этих названий), к чему привлечется обиженное неурожаем население, затем — расчистка и регулирование всей площади казенных лесов; ирригация безводных и черноземных степей.
— И облесение? — вставил я.
— Конечно, со временем и облесение, — продолжал он, все более воодушевляясь, — затем устройство подъездных железнодорожных путей, — кажется, так он сказал, — и мало ли чего есть, за работой над чем голодающий люд может накормить себя и затрата на что правительства не будет для него убылью, а напротив...
— Не могу не выразить своего восхищения этим мерам, граф, тем более что (как вы услышите из моей записки) они предусмотрены и в моей системе; я с радостью верю в благодеятельность этих мер: они, без сомнения, парализуют грозное впечатление голода, которым угнетена не только масса пострадавшего от нынешнего неурожая населения Юго-Восточной России, но и все русское общество...
— Повторяю, — опять начал граф, — что мнения о голоде, постигшем будто бы Россию, вздуты и крайне преувеличены...
Тут граф привел несколько цифр, выражающих нормальный (общий) сбор хлебов в империи (в четвертях), привел максимальную цифру четвертей общего урожая, разделяя эту цифру на части, идущие на местное годовое продовольствие, на запас, на вывоз за границу и, сопоставив с этим цифру нынешнего урожая, вывел минус недобора, очень значительный и по его мнению, но, принимая в счет имеющиеся запасы прошлых лет в некоторых частях империи, он очень определенно и логично отверг трагический характер нынешнего неурожая. Я не могу в подробности привести эту часть разговора, так как не мог удержать в памяти цифр.
В заключение граф выразил, что впечатление нынешнего неурожая было бы еле заметно, если бы наш рубль был рублем.
— Вот где и в чем наше истинное горе! Даешь рубль, а его принимают чуть что не за полтинник...
— Но, граф, — решился сказать я, — все меры, о которых вы изволили говорить, суть паллиативы, могущие ослабить наступивший неурожайный пароксизм; вероятно, и вы смотрите на них не иначе, ими не излечить коренных причин болезней, порождающих такие пароксизмы.
— С Божьей помощью мы и до основных причин доберемся. Да вот, — оживленно сказал он, — посмотрите...
Тут он взял со стола один из синих больших пакетов, при мне только что полученных и вскрытых им. Из пакета вынул несколько отчетливо и убористо исписанных тетрадей.
— Теперь возвращаются назад сенаторы, делавшие по губерниям ревизии, вот их труды (указал он на кучу таких же больших пакетов на столе). — Вот при вас доставлено от сенатора Шамшина, смотрите... (и стал читать заголовки тетрадей):
«Продовольственные средства крестьян (такого-то) уезда или волости».
На второй тетради:
«О крестьянских наделах» и т. п., прочел он несколько заглавий.
— Вот этим путем мы доберемся и до основных причин болезней...
Так и чесался у меня язык высказать свое сомнение по поводу
пресловутых «сенаторских ревизий», да не посмел после отчетливо выраженной графом веры в них; а все-таки не удержался и сказал:
— Да чуть ли не самая главная из искомых причин только что с такой яркостью выразилась в недавнем процессе здешнего уголовного суда по делу судившихся крестьян гр. Бобринского...3
Глаза графа ярко сверкнули при этой моей фразе.
— О, с каким восторгом я дождался их оправдательного вердикта!..
— Вот, кстати, граф, — сказал я, — не позволите ли сделать вам вопрос: что делать этим обеленным и оправданным крестьянам? Ведь им нет иной дороги, как войти снова в те же самые условия созданного для них быта, который уже довел их до преступления и до скамьи подсудимых... (я замер от ожидания ответа графа).
Он на момент задумался.
— Да, ведь подобный вердикт — палка о двух концах.
— А если спина, по которой попадает сия метафорическая палка, не ощутительна, — решил возразить я, — что тогда делать этим оправданным крестьянам?
— Ну, как не ощутительна! Ведь этот факт возбуждает общественное негодование, а ведь общественное мнение — сила!
— Да, конечно, но это сила отвлеченная, не реальная и потому вовсе не действительная для людей не щекотливых, чему мы видим столько примеров в аграрной передряге, происходящей теперь в Ирландии... Вот если бы сила общественного мнения могла бы его «бойкотировать»...