Старики и бледный Блупер

Г.Гасфорд

СТАРИКИ И БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР

Прощальное слово солдату

Прощай же, солдат,

С тобой мы делили суровость походов,

Быстрые марши, житье на бивуаках,

Жаркие схватки, долгие маневры,

Резню кровавых битв, азарт, жестокие грубые забавы,

Милые смелым и гордым сердцам, вереницу дней, благодаря тебе и подобным тебе

Исполненных войной и воинским духом.

Прощай, дорогой товарищ,

Твое дело сделано, но я воинственнее тебя,

Вдвоем с моей задорной душой

Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через вражеские засады,

Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые с толку,

Все идем и идем, все воюем – на этих страницах

Ищем слова для битв потяжелее и пожесточе.

ДУХ ШТЫКА

Я думаю, Вьетнам заменил нам счастливые детские годы.

Морской пехоте нужно несколько хороших парней…

Рекрут говорит, что его зовут Леонард Пратт.

Не задерживаясь надолго взглядом на тощем деревенском пацане, комендор-сержант Герхайм незамедлительно перекрещивает его в Гомера Пайла.

Это он, наверно, шутит так. Никому не смешно.

Рассвет. Зеленые морпехи. Трое младших инструкторов орут: "Становись! Становись! Не шевелиться! Не болтать!" Здания из красного кирпича. Ивы с ветвями, увешанными испанским бородатым мхом. Длинные нестройные шеренги потных типов гражданского вида, стоят навытяжку, каждый на отпечатках ботинок, которые желтой краской ровно оттиснуты на бетонной палубе.

Пэррис-Айленд, штат Южная Каролина, лагерь начальной подготовки рекрутов морской пехоты США, восьминедельный колледж по подготовке типа крутых и безбашенно смелых. Выстроен он среди болот на острове, ровно и соразмерно, но выглядит жутковато – как концлагерь, если б кто сподобился разместить его в дорогом спальном районе.

Комендор-сержант Герхайм сплевывает на палубу.

– Слушай сюда, быдло. Пора бы вам, гнидам, и начать походить на рекрутов корпуса морской пехоты США. И ни секундочки не думайте, что вы уже морпехи. Вы всего-то за синей парадкой зашли. Или я не прав, девчонки? Сочувствую.

Маленький жилистый техасец в очках в роговой оправе, которого уже успели прозвать Ковбоем, произносит:

– Джон Уэйн, ты ли это? Я ли это? – Ковбой снимает перламутровый "стетсон" и обмахивает вспотевшее лицо.

Смеюсь. Проиграв несколько лет в школьном драмкружке, я научился неплохо подражать голосам. Говорю в точности как Джон Уэйн:

– Что-то мне это кино не нравится.

Ковбой смеется. Выбивает "стетсон" о коленку.

Смеется и комендор-сержант Герхайм. Старший инструктор – мерзкое коренастое чудище в безукоризненном хаки. Целясь мне пальцем промеж глаз, говорит:

– К тебе обращаюсь. Вот-вот – к тебе. Рядовой Джокер. Люблю таких. В гости забегай – сестренку трахнуть дам.

Скалится в ухмылке. И тут лицо его каменеет.

– Гондоныш этакий. Ты мой – от имени до жопы. И будешь ты не ржать, не хныкать, и учиться по разделениям. А научить я тебя научу.

Леонард Пратт расплывается в улыбке.

Сержант Герхайм упирается кулаками в бока.

– Если вы, девчонки, выдержите курс начальной подготовки до конца, то уйдете с моего острова как боевые единицы, служители и вестники смерти, вы будете молить господа, чтоб он даровал вам войну – гордые воины. Но пока тот день не наступил – все вы рыготина, гондоны и низшая форма жизни на земле. Вы даже не люди. Говешки вы амфибийные – целая куча.

Леонард хихикает.

– Рядовой Пайл полагает, что со мной реально весело. Он думает, что Пэррис-Айленд – штука посмешнее проникающего ранения в грудь.

Лицо деревенщины застывает с тем невинным выражением, какое происходит от вскармливания овсяной кашей.

– Вам, гнидам, будет тут не до веселья. От построений вы тащиться не будете, и самому себе елду мять – удовольствие так себе, да и говорить "сэр" типам, которые вам не по душе – тоже радости мало. Короче, девчонки – это жопа. Я буду говорить, вы – делать. Десять процентов до конца не дотянут. Десять процентов гнид или сбегут отсюда, или попробуют распрощаться с жизнью своей, или хребты переломают на полосе уверенности, или просто спятят на хер. Именно так. Мне приказано выдрать с корнем всех чмырей с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в моем любимом Корпусе. Вы – будущие хряки. А хрякам халявы не положено. Мои рекруты учатся все преодолевать без халявы. Я мужик крутой, и это вам не понравится. Но чем круче будете меня ненавидеть, тем большему научитесь. Верно говорю, быдло?

Пара-тройка из нас бормочут:

– Да. Ага. Так точно, сэр.

– Не слышу, девчонки.

– Так точно, сэр.

– Все равно не слышу вас, девчонки. Громко отвечать, как мужикам положено.

– Так точно, сэр!

– Задолбали! Упор лежа – принять.

Валимся на горячую палубу плаца.

– Мотивации не вижу. Слышите, гниды? Слушать всем. Мотивацию я вам обеспечу. Esprit de corps у вас нету. Будет вам esprit de corps. Традиций тоже не знаете. Традиции я вам преподам. И покажу, как жить, дабы быть их достойными.

Сержант Герхайм расхаживает по плацу, прямой как штык, руки в боки.

– Встать! Встать!

Обливаясь потом, поднимаемся. Колени содраны, в ладони впились песчинки.

Сержант Герхайм говорит трем младшим инструкторам: "Что за жалкий сброд!" Затем поворачивается к нам:

– Гондоны тупорылые! Резкости не вижу. Упали все!

Раз.

Два.

Раз.

Два.

– Резче!

Раз.

Сержант Герхайм переступает через корчащиеся тела, плющит ногами пальцы, пинает по ребрам носком ботинка.

– Господи Исусе! Ты, гнида, сопишь и кряхтишь, прям как мамаша твоя, когда твой старикан ей в первый раз засадил.

Больно.

– Встать! Встать!

Два. Все мышцы уже болят.

Леонард Пратт остается лежать плашмя на горячем бетоне.

Сержант Герхайм танцующей походкой подходит к нему, глядит сверху вниз, сдвигает походный головной убор "Медвежонок Смоуки" на плешивый затылок.

– Давай, гондон, выполняй!

Леонард поднимается на одно колено, в сомнении медлит, затем встает, тяжело втягивая и выпуская воздух. Ухмыляется.

Сержант Герхайм бьет Леонарда в кадык – изо всей силы. Здоровенный кулак сержанта с силой опускается на грудь Леонарда. Потом бьет в живот. Леонард скрючивается от боли. "Пятки вместе! Как стоишь? Смирно!" Сержант Герхайм шлепает Леонарда по лицу тыльной стороной ладони.

Кровь.

Леонард ухмыляется, сводит вместе каблуки. Губы его разбиты, сплошь розовые и фиолетовые, рот окровавлен, но Леонард лишь пожимает плечами и продолжает ухмыляться, будто комендор-сержант Герхайм только что вручил ему подарок в день рожденья.

Все первые четыре недели обучения Леонард не перестает лыбиться, хоть и достается ему – мало не покажется. Избиения, как нам становится ясно – обычный пункт распорядка дня на Пэррис-Айленде. И это не та чепуха типа "я с ними крут, ибо люблю их", которую показывают всяким гражданским в голливудской киношке Джека Уэбба "Инструктор" и в "Песках Иводзимы" с Мистером Джоном Уэйном. Комендор-сержант Герхайм c тремя младшими инструкторами безжалостно отвешивают нам по лицу, в грудь, в живот и по спине. Кулаками. Или ботинками – тогда они пинают нас по заднице, по почкам, по ребрам, по любой части тела, где черно-фиолетовые синяки не будут на виду.

Тем не менее, хоть Леонарда и лупят до усрачки по тщательно выверенному распорядку, все равно не выходит выучить его так, как других рекрутов во взводе 30-92. Помню, в школе нас учили по психологии, что дрессировке поддаются рыбы, тараканы и даже простейшие одноклеточные организмы. На Леонарда это не распространяется.