Военный слух

В девять часов утра свидетели начали заходить в соседний домик, где шло заседание военно-полевого суда. В нашем домике всё так же трещали пишущие машинки клерков. Мы с Рейдером ещё раз прошлись по моим показаниям. Он рассказал мне, как вести себя в суде: говорить твёрдо, но не резко, отвечая на вопросы, глядеть на шестерых офицеров, которые будут меня судить, демонстрировать искренность и общительность.

Меня вызвали где-то ближе к вечеру. Кроу, сидевший за столом подсудимого, выглядел очень жалко. Должен признаться, что я не помню ни единого слова из сказанного мною в качестве свидетеля. Помню лишь, как долго сидел там, пока меня подвергали первоначальному и перекрёстному допросам, как я глядел в глаза шестерым членам суда, как меня и учили, и как я словно попугай отбарабанивал показания, отрепетированные до этого сто раз. Я, наверное, похож был на «Джека Армстронга, американца на все сто». Позднее, во время перерыва, я услышал, как прокурор поздравлял Рейдера. «Ваш клиент очень хорошо выступил сегодня в суде, мистер Рейдер». И я был собой доволен. Хоть в чём-то я хорош. Свидетель из меня хороший.

Разбирательство тащилось к завершению. В отведённой мне палатке, дожидаясь вердикта, я сидел в каком-то зависшем состоянии, не свободный человек и не заключённый. Я не мог не думать о том, что будет означать вердикт «виновен» по моему делу. Мне придётся всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме. Всё хорошее, что я совершил в жизни, лишится всякого смысла. Никому это будет не нужно. К тому времени я уже считал себя раненным на войне, морально раненым, и, подобно всем тяжелораненым, отстранённо относился ко всему вокруг. Я был очень похож на человека, потерявшего ногу или руку, который, осознавая, что ему никогда больше не придётся воевать, теряет всякий интерес к войне, на которой его ранило. Как у него все силы организма тратятся на преодоление боли и заживление ран, так и мои эмоциональные силы тратились на поддержание душевного равновесия. Меня не сломило это испытание продолжительностью в пять месяцев. И ничто не сломит. Пусть делают со мною что угодно, им меня не сломать. Все мои внутренние резервы были отданы этой битве за эмоциональное и душевное выживание. Для какой бы то ни было другой борьбы сил у меня не осталось. Просто мне уже не было никакого дела до этой войны. Я объявил перемирие между собою и вьетконговцами, подписал свой личный мир, и просил лишь об одном: чтобы мне дали жить самостоятельно, по моим собственным правилам. С вьетконговцами мне было нечего делить. Не Ви-Си угрожали лишить меня свободы, а правительство Соединённых Штатов, на службу которым я когда-то поступил. В общем, с этим я покончил. Всё было кончено между мною и правительствами и их абстрактными идеалами, и никогда больше я не позволю себе попасть под влияние заклинаний и чар политических колдунов-шаманов вроде Джона Ф. Кеннеди. Для меня было важно пережить эти безумные неприятности, сохранив хоть какое-то достоинства. Меня не сломать. Я всё выдержу и с честью приму всё, что будет. Испытания мои казались мне актом искупления грехов, неполным, конечно же, но я чувствовал, что должен каким-то образом расплатиться за те смерти, виною которым я был.

Лёжа в той палатке, я вспоминал восстание в Южном Вьетнаме, которое началось за три месяца до того и кончилось лишь в мае. То восстание, равно как и та ситуация, в которую я попал, заставило меня увидеть бессмысленность той войны. Тот трагифарс начался, когда генерал Тхи, командующий войсками в I корпусе, был арестован главой сайгонского правительства Нгуеном Као Ки. Ки заподозрил его в подготовке государственного переворота. Дивизии АРВ в I корпусе, подчинявшиеся Тхи, выступили в его поддержку. Начались демонстрации и массовые беспорядки в Дананге, где располагался штаб Тхи. Воспользовавшись этим, Ки объявил, что Дананг находится в руках повстанцев-коммунистов, и отправил свои дивизии в город, чтобы «освободить его от вьетконговцев». В скором времени южновьетнамские солдаты уже вели уличные бои с другими южновьетнамскими солдатами, пока два военачальника-мандарина боролись за власть.

И, пока южные вьетнамцы враждовали между собой, нам одним пришлось воевать с вьетконговцами. В апреле, когда восстание полыхало вовсю, Первый Третьего понёс тяжёлые потери в ходе операции в долине Вугиа. Из-за того, что следствие продолжалось, меня перевели из штаба батальона в штаб полка, где назначили на должность помощника офицера по оперативным вопросам. Там я стал свидетелем бездарной работы штаба, из-за которой операция обернулась провалом малого масштаба. Часть батальона без какой бы то ни было нужды была отправлена прямиком в западню, где только одна из рот потеряла более ста человек из ста восьмидесяти. Пострадали и вьетнамские гражданские лица. Помню, как я глядел на дым, вздымавшийся из дюжины разбомбленных деревень, а тем временем наша артиллерия всё била по позициям противника на высотах, а наши самолёты проносились сквозь этот дым, снова сбрасывая бомбы. Я вспоминал наших раненых в дивизионном госпитале. Меня с капитаном Гриером, офицером по разведке, отправили туда из района боевых действий — опросить оставшихся в живых бойцов и выяснить, что там вышло не так. Мы знали, что вышло не так — штаб облажался, но мы всё равно отправились заниматься этим бессмысленным делом. Перед моими глазами до сих пор встают то страшное помещение, похожее не склеп, забитое стонущими ранеными с корками грязи на бинтах, койки, придвинутые друг к другу, чтобы освободить место для других прибывающих раненых, я будто заново ощущаю запах крови, вижу ошеломлённые лица, юного командира взвода, запелёнанного словно мумия, с пластмассовыми трубками, вставленными в почки, восемнадцатилетнего рядового, лишившегося зрения в результате артобстрела — его глаза замотаны бинтами, и он на ощупь пробирается по проходу между койками. «Не могу найти свою шконку, — зовёт он на помощь. — Кто-нибудь, помогите шконку найти».

А тем временем армии Тхи и Ки продолжали свои разборки в Дананге. Как-то в мае, поутру, после того как меня отправили в штаб дивизии, я привёл в Дананг колонну стрелков-морпехов. Они были из подразделения охраны, которое должно было охранять американские объекты — не от вьетконговцев, а от мятежных южновьетнамских солдат. Я вернулся в штаб после обеда. Командный пункт дивизии располагался на высоте 327, откуда обзор был просто великолепным. Глядя на запад, мы видели, как морпехи воюют с вьетконговцами, на востоке южновьетнамская армия сражалась сам с собой. В тот день рано поутру я видел, как над городом летают трассирующие пули, слышал, как стреляют пулемёты, а затем, совсем уж не веря собственным глазам, наблюдал за тем, как истребитель АРВ с бреющего полёта атаковал колонну грузовиков АРВ. Невероятное было зрелище, яркая иллюстрация на тему безумия войны. Одна из ракет, пущенных с того самолёта, сильно отклонилась от курса, взорвалась возле американской позиции и ранила троих морпехов. Пропеллерный «Скайредер» снова с рёвом понёсся вниз, нанёс ещё один ракетно-пушечный удар по колонне грузовиков, набитых южновьетнамскими солдатами. И тогда я понял, что победить мы не сможем никогда. С такими правительством и армией, как в Южном Вьетнаме, у нас даже надежды не было на то, чтобы победить в той войне. Продолжать войну было безрассудством, и даже хуже того: это было преступлением, убийством в массовых масштабах.

Восстание завершилось 25 мая. Генерал Уолт отправил обращение ко всем подразделениям морской пехоты в I корпусе. В нём он заявил о том, что «мятеж» подавлен, и что мы можем ожидать, что впереди нас ждёт «эра добрых отношений с нашими южновьетнамскими боевыми товарищами».

Это обращение меня потрясло. Даже Лью Уолт, давно уже бывший для меня примером для подражания, не видел правды. Война будет продолжаться, и продолжаться бессмысленно.

Несколько дней спустя мои антивоенные настроения перешли в активную фазу. Начальник штаба дивизии приказал мне принять участие в параде в честь какого-то высокопоставленного гостя. Я отказался. Он сказал, что я не могу отказаться выполнять приказ. «Нет, — ответил я, — могу и откажусь. Я считаю всё происходящее гадостью, безрассудством и преступлением, и не собираюсь участвовать в какой-то ура-патриотической показухе». Он заявил, что я не имею права делать подобные заявления. «Вовсе нет — имею». Надо мной уже висело обвинение в совершении самого тяжкого преступления из всех возможных, и ещё одно обвинение мне было без разницы. Пускай поищёт кого-нибудь другого для расхаживания под марши Сузы. К немалому моему удивлению, я в том споре победил.