Военный слух

В карманах его было пусто — ни фотографий, ни писем, ни документов. Ребят из разведки порадовать было нечем, но меня это вполне устроило. Мне хотелось, чтобы этот парень так и остался безымянным, не покойником, у которого было имя, возраст, семья, а просто убитым вражеским солдатом. Так легче. К нам подошли двое морпехов, собрали снаряжение вьетконговца — карабин, ремень с прицепленной фляжкой — и утащили труп. «Тяжёлый какой, — сказал один из стрелков. — И не подумаешь: заморыш совсем, а такой тяжёлый».

К этому времени рота подошла к высоте 270, и дозорные группы двинулись вверх по склону, на поиск остатков взвода противника. Где-то неподалёку раздались очереди. Несколько морпехов побежали по направлению к столбу дыма, поднимающемуся из подлеска на границе заболоченного участка. «Лейтенант! — крикнул один из них. — Давайте сюда».

Дым поднимался от горящего ящика, набитого бумагами. Судя по всему, один из вьетконговцев задержался и успел уничтожить документы. Мы затоптали огонь, но спасти ничего уже не удалось. Но тот партизан был ранен — на кустах были пятна крови, и по ним мы дошли до русла высохшей реки, уходившего вверх по склону. Стоило мне взглянуть на темневшие там зловещие джунгли, как я тут же понял, что небольшой группой соваться туда не стоит. В роскошной зелени выше по склону могли сидеть в засаде хоть сотня человек — кто знает? Поэтому я собрал свой взвод, и сорок человек двинулись вверх по руслу реки.

Дно было усыпано замшелыми скользкими валунами, между ними узкими струйками стекала вниз вода. На камнях виднелись пятна свежей крови, красневшие на зелёном мху. Взвод продвигался медленно, останавливаясь через каждые несколько ярдов и прислушиваясь — не дышит ли кто-нибудь или не шуршит в кустах. Но слышались только побрякивание наших же винтовок и похрустывание камней под ботинками.

Мы дошли до места, где русло реки углубилось, и берега поднимались уже на несколько футов над головой. Сквозь листву пробивался рассеянный серо-зелёный свет, внизу царил полумрак. Оба берега были покрыты густой порослью переплётшихся между собой растений, ветви деревьев, лианы и усики плотно переплелись, пытаясь задушить друг друга, пробиваясь из тени поближе к солнечному свету. Вода сочилась из стен речного русла, и в неподвижном воздухе стоял густой запах гниющих деревьев и листьев. Мы шли словно по канализационной трубе.

Мы так ничего и не услышали, а затем потеряли след. Наверное, рана того вьетконговца запеклась. А может, он заполз поглубже в лес и ждал нас где-то впереди, намереваясь унести несколько жизней вместе со своей. Он вполне мог это сделать, и без особых усилий.

В узком коридоре речного русла взвод подставлялся под продольный огонь, т. е. противник, засевший впереди по ходу нашего движения, мог стрелять по колонне сбоку, и одна-единственная очередь свалила бы первых четыре-пять человек как кегли. «Где ты? — спросил я про себя. — Ты где, сучонок?» Странно, — подумал я, — сначала я хотел взять этого партизана в плен, а теперь мне хочется одного — убить его. Похерить урода и убраться поскорей из этой сырой, прогнившей насквозь от жары жаре промоины.

Ривера, возглавлявший колонну, поднял руку и опустился на одно колено. Условным сигналом он подозвал меня к себе.

«Гляньте вон туда, лейтенант, — сказал он, указывая на сампан, стоявший на площадке, встроенной в обнажённую стену промоины. Под площадкой были составлены друг на друга квадратные ржавые банки, доверху наполненные рисом. Кроме них, там было ещё много чего — магазины от винтовок, матерчатые подсумки, фляжки, патронные ленты. Через несколько ярдов оттуда русло реки делало крутой поворот.

«Если он тут, то где-то рядом», — прошептал Ривера.

Я вытер руки о штанины и подавил искушение закурить. В тот момент курить мне хотелось больше всего на свете. Моё воображение — проклятое моё воображение! — нарисовало вьетконговца, залёгшего за излучиной и дожидающегося нас. И откуда взялся этот чёртов поворот! Ривера посмотрел на меня с выражением, которое любой пехотный офицер когда-нибудь да видел на лицах подчинённых: «Ну и что делать будем, господин офицер?» В конце концов, у меня было всего два варианта: пойти назад или продолжать движение, рискуя напороться на засаду. Я выбрал последнее, частично из-за воспитанного службой в морской пехоте «наступательного духа», частично из любопытства, и в какой-то степени — чисто из-за собственной амбициозности. Признаюсь — мне хотелось вступить в бой, хотелось доказать, что я ничем не хуже других офицеров роты «С». Леммону в тот день досталась львиная доля боевых действий, и я завидовал этому крутому коротышке из Техаса. Ему могли дать благодарность, а может, и медаль. Мне тоже этого хотелось.

— В общем, так, — сказал я Ривере. — Мы сейчас пойдём с огневой группой и проверим, что там за излучиной. Ты пойдёшь в голове. Увидишь Ви-Си — гаси его к чёртовой матери.

— Есть, сэр.

Мы вшестером тихо пошли вверх по руслу, остальные остались на месте. Дно, поросшее мхом и разглаженное водой бесчисленного количества муссонных дождей, было зелёным, гладким и липким, как кожа ящерицы. Ривера скользнул за излучину, поднял руку, подавая сигнал остановиться, и указал стволом винтовки на что-то впереди. В окружающей листве я заметил жёлтое пятно, затем очертания хижины. Там располагалась маленькая база — хижина, установленная на сваях над рекой.

Мы вошли в лагерь, настороженно высматривая растяжки и мины-сюрпризы. На этой базе могли разместиться максимум несколько человек, спальные места были изготовлены из туго переплетённых тростниковых побегов и закреплены друг над другом, как двухъярусные кровати. Рваные противомоскитные сетки были изгрызены крысами. Я почувствовал уважение к вьетконговцам: надо быть очень упёртым бойцом, чтобы жить в подобном месте, где солнца почти не видать, воздух так плотен, что его можно резать, а москиты тучами налетают со стоячих вод заводей.

По всему лагерю были разбросаны многочисленные документы и разрозненные предметы снаряжения. Создавалось впечатление, что партизан — если он уходил этим путём — торопливо что-то искал. С другой стороны, он мог просто раскидать всё это добро, чтобы мы перестали его преследовать. Если он хотел добиться именно этого, то ему это удалось. Джунгли перед нами казались ещё более густыми, а русло реки — тёмным как пещера. Мой наступательный дух ослаб. Дальше идти я не собирался. Этот Чарли ещё поживёт и повоюет, а если тяжело ранен — уползёт в какие-нибудь кусты и там умрёт.

Мы стали рыться в документах, среди которых было много тетрадей с аккуратно выписанными, пронумерованными абзацами. Они походили на боевые приказы, и я подумал — не наткнулись ли мы на штаб небольшого отряда. Я уже собирался поздравить себя с обнаружением важных разведданных, и тут один морпех сказал: «Гляньте-ка, лейтенант».

Он нашёл небольшой пакет с письмами и фотографиями. На одной из них были вьетконговцы в разношёрстной форме, в героических позах, на другой был изображён один из этих партизан среди членов своей семьи. Кроме того, там было несколько фотографий жён или подруг — небольших, размером под бумажник. В углах этих фотографий были какие-то надписи, наверное, признания в любви или обещания верности, и мне стало интересно — заведено ли у них оповещать семьи погибших, как у нас. Хотелось надеяться. Я отогнал от себя мысли о том, что эти женщины будут мечтать о возвращении тех, кто никогда не вернётся, ждать писем, которые никогда не придут, переживать из-за отсутствия новостей, придумывая тому десятки причин — кроме самой страшной, и как страх этого будет нарастать по мере того как очередной долгий день без новостей будет перетекать в ещё более долгую ночь.

Несколько морпехов подошли посмотреть на письма и фотографии. Они начали их заглядывать, и я не знаю, что чувствовали они, но меня переполняли противоречивые чувства. Из-за этих фотографий и писем противник обрёл человеческие черты, которых я бы предпочёл в нём не замечать. С одной стороны, было приятно осознавать, что вьетконговцы являются существами из крови и плоти, а не таинственными призраками, какими я считал их раньше, но осознание этого пробудило во мне стойкое ощущение собственной вины. Это были люди, убитые с нашей помощью, и смерть их будет обозначать для других людей невосполнимую утрату. Никто не произнёс ни слова, но позднее, когда мы уже вернулись на базу, рядовой первого класса Локхарт высказал то, что, возможно, чувствовал каждый. «Они такие молодые, — сказал он мне. — Прямо как мы, лейтенант. Гибнут всегда молодые».