Военный слух

«Никакое оно не мрачное, — ответил Колби. — Просто в роте у нас все ведут себя так, будто собираются в бойскаутский поход. Мы тут только что об этом говорили, и решили, что если завтра кого-нибудь убьют, надо будет выложить его на всеобщее обозрение и провести мимо него роту, чтобы все поглядели на труп. Тогда и посмотрим, останутся у кого-нибудь причины для веселья или нет».

Я сказал, что всё это звучит довольно мерзко.

«Высадка с вертолётов перед наступлением — вот где бывает довольно мерзко, лейтенант». И Колби начал описывать детали какой-то кровопролитной операции, на которой ему довелось побывать, когда он служил советником у рейнджеров АРВ. «Мы влево — и мины влево. Мы — вправо, и мины вправо. По всей долине нас не отпускали. А было это у Там-Ки, где меня ранило, лейтенант. Нас там просто расхерачили, и так же может случиться завтра, если район десантирования окажется горячим».

Я под благоприятным предлогом ретировался, понимая, что задел какой-то обнажённый нерв в душе этих ветеранов. Но что именно я задел — этого я понять не мог, как не мог понять, почему они в таком настроении. Я был полон иллюзий и потому не понимал, что у них иллюзий не было.

Глава пятая

И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю. Кому нужна правда о войне? Ну да ладно…

Рано утром меня разбудил Уайднер. Раздвинув противомоскитную сетку, он потряс меня за плечи, сообщив: «Четыре ноль-ноль, лейтенант. Вставать пора». Уайднер, назначенный взводным радистом вместо Крисуэлла, был родом с юга Индианы, и говорил он громко и гнусаво, подобно диск-жокею с радиостанции, передающей музыку «кантри». В столь ранний час голос его раздражал чрезвычайно. «Четыре ноль-ноль, сэр. Пора вставать».

— Да проснулся я, Уайднер. Вали отсюда.

— Есть, сэр.

Я соскочил с койки, ступив босыми ступнями на прохладный плотно утрамбованный земляной пол. Во рту ощущался металлический привкус из-за того, что ночью я очень мало спал и слишком много курил. Я, собственно, и задремать-то смог как раз перед тем как меня разбудил Уайднер. Но усталости я не ощущал. В гражданской жизни, бывало, я и после десяти часов сна не вставал таким бодрым, как в то апрельское утро во Вьетнаме. На соседней койке храпел Миллер — передовой наблюдатель, приданный роте «С». За противомоскитной сеткой просматривался лишь силуэт его грузного тела. Остальные уже встали: Питерсон шнуровал ботинки, Макклой брился возле палатки при свете фонарика у самодельного умывальника. Леммон протирал влажный карабин, Тестер делал то же самое со своим редким, драгоценным SK-50. Он обзавёлся этим пистолетом-пулемётом, потому что решил, что пистолета для самообороны ему недостаточно. Я нащупал в темноте ботинки и куртку, определив местонахождение и того, и другого по запаху — они отдавали плесенью и пахли потом и въевшейся грязью. Да и вся палатка пахла так же, как раздевалка, которую век не проветривали. Мы одевались молча, тишину нарушали лишь канонада, доносившаяся откуда-то издалека, и побрякивание котелков — рота потянулась к камбузу на завтрак. Затем открыла огонь батарея 8-дюймовых гаубиц, позиция которой располагалась через дорогу от штаба батальона. От их грохота сердце ушло в пятки. Этих мастодонтов доставили к нам несколько дней назад, но я никак не мог привыкнуть ни к их чудовищному грохоту, ни к безумному уханью ведущих поясков, слетавших с тяжёлых снарядов, уносившихся ввысь.

— Большой Иван, — сказал Миллер, разбуженный пальбой. «Иван» было позывным батареи. — Сейчас они ими район десантирования обработают. Пристреливаются, похоже. Да уж, страху на Чарли Иван нагонит.

— Не знаю, как там Чарли, — ответил я, — но на меня-то он страху точно нагнал.

— Слышь, — отозвался кто-то, — Пи-Джей тут службой недоволен.

Снаружи цитатой из Киплинга отозвался прихорашиваюшийся Макклой: «Но стар я и болен, и вот я уволен…»[34].

Эти подначки меня порядком рассердили, потому что были очень недалеки от правды. Мне ведь и в самом деле было как-то не по себе. Я боялся, что по прибытии взвода в район десантирования сотворю какую-нибудь глупость, и потому всю ночь пролежал без сна, перебирая в уме все возможные варианты развития событий и прорабатывая в свои действия, снова и снова, пока совсем не изнемог от умственного напряжения. Тогда, развлечения ради, я начал представлять себе картины своего личного героизма. Я даже вообразил, как могли бы рассказать о моей храбрости местные газеты: «Наш земляк, морской пехотинец, награжден во Вьетнаме медалью «Серебряная звезда». Филип Капуто из пригородного Уэстчестера был представлен к награде за отвагу, проявленную во время командования взводом 3-го полка морской пехоты возле города Дананга. 23-летний офицер в одиночку уничтожил вьетконговское пулемётное гнездо…». От будоражащих кровь картин славных подвигов я перескакивал к прозе правил закрепления в районе десантирования, и совсем уж перестал понимать, чего хочу. Я надеялся, что мы столкнёмся с сопротивлением, чтобы мои мечты о подвигах воплотились в реальность, или, по крайней мере, чтобы узнать, как поведу себя под огнём противника. И в то же время я надеялся, что ничего такого не случится, потому что не был уверен в том, что сделаю всё как положено. Мне хотелось побывать в бою, и не хотелось этого. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я находился на грани эмоционального равновесия, которое громыхание гаубиц грозило разрушить.

Пребывая в этом состоянии, я слишком резко отреагировал на стихи, продекламированные Макклоем. Я язвительно прошёлся по поводу того, какая это глупость — бриться перед операцией: на жаре любая царапина или порез будет жечь просто адски. Мэрф сказал что-то о том, что порядочный и бравый офицер всегда идёт в бой чисто выбритым, добавив, что «перед выброской в Дьенбьенфу французские парашютисты побрились».

— Ага, — сказал Леммон, — и это им охереть как помогло.

Когда мы направились к камбузу, восьмидюймовки снова открыли огонь. Орудия то высвечивались вспышками, то снова скрывались в темноте. Долина к западу от нас была залита чёрной мглой, которую разгоняли только красные разрывы снарядов. На востоке было невозможно отличить Южно-Китайское море от неба, и светильники на джонках рыбаков казались низко висящими звёздами, а полоска белого песка на побережье — концом вселенной. Перед нами бойцы роты выстроились в очередь вдоль линии раздачи, их лица были освещены тусклым жёлтым светом от горящей на камбузе лампы. Работники столовой в засаленной форме безразлично выкладывали на подносы еду, и какой-то морпех весьма удивился, увидев, что именно ему дали на завтрак. «Стейк с яйцами? Что за глюки? Стейк с яйцами? Что за чёрт?»

«Ни фига тебе не глюки, — ответил один из поваров. — Тебя ведь на бойню повезут, подкормить решили. Вот выпустят кишки из живота — и твой стейк с яйцами смотреться будет здорово».

В каркасной палатке, носившей громкое название «Столовая для офицерского и старшего сержантского состава», мы торопливо позавтракали, принюхиваясь к приятному и какому-то домашнему запаху варящегося кофе. Взводные сержанты оправились от смури и вели себя весело, как люди, безропотно осознающие, что никак не могут повлиять на то, что будет с ними дальше. Единственное, чем они были недовольны — хлеба с джемом не было. Ну что за ерунда? — стейк с яйцами подали, а хлеба с джемом не дают. Первый сержант Вагонер посоветовал им особых надежд не питать, а Кэмпбелл ответил: «Топ, ну и срань из тебя прёт», и все засмеялись как-то чрезмерно весело.

Рассвело, и не так, как в странах с умеренным климатом, где темнота медленно отступает перед наползающей серой предрассветной дымкой, но в один момент. Вот и позавтракали, впервые за семь недель достойно поев. Я возвращался в офицерскую палатку за снаряжением, вдыхая запахи воды, влажной земли и печного дыма, разносимые утренним ветерком. Во Вьетнаме нормально существовать можно было только в такие часы. Я наслаждался прохладой, заранее испытывая страх перед жарой, которую предвещало восходящее красное солнце.

34

Из стихотворения «Шиллинг в день», перевод И. Грингольца — АФ