Страница 51 из 60
— Нет. Не буржуазная, народная. Ведь здесь среди нас нет ни одного буржуя.
Казалось, Кжепицкий обеспокоен. Радван подумал: «Неожиданный поворот судьбы и решение связать свою жизнь с Польшей для Кжепицкого действительно были очень трудными».
Мажиньский был одет во что-то вроде пиджака, перевязанного ремнем. И даже в этом одеянии выглядел вполне прилично.
— Казимеж Мажиньский, — доложил он. — Год рождения 1914-й.
— Ваша специальность? — спросил Вихерский.
— Без специальности. Имею среднее образование. Служащий из Варшавы, — отрапортовал, как выученный урок.
— А в армии?
— Уволен после рекрутского обучения по состоянию здоровья.
— А ваше самочувствие сейчас? — спросил Вяхерский, невольно улыбнувшись.
— Хорошее. Пробовал, — добавил он, — в тридцать девятом пересечь румыно-советскую границу. Поймали и сослали, затем болел тифом…
— Понимаю, — сказал Вихерский и посмотрел на Радвана. — В твою роту рядовым.
Регистрационная комиссия в этот день направила к Радвану еще Стефана Козица, Юзефа Шпака и Станислава Опоровского.
Козиц, молодой парень, 1924 года рождения, обычна и его биография, подумал Радван. Отца сначала арестовали, затем он пропал, и парень остался один, где-то в Коми АССР, и сейчас с недоверчивостью и большой надеждой смотрел на офицеров и, как нам казалось, постоянно думал: «Действительно ли эта армия — польская?»
Юзеф Шпак, семнадцатого года рождения, немного тяжеловатый и неуклюжий, лицо круглое, деревенское. Он выглядел добродушным и сдержанным, не похож был на человека, когда-либо против чего-либо протестовавшего; привык, видно, принимать спокойно, без возмущения, все, что преподносила ему судьба.
— Деревня Рогачев, возле Новогрудка, — докладывал Шпак.
— Служил в армии?
— Уволили как единственного кормильца: мать оставалась одна в хозяйстве.
— Вас вывезли?
— Да что вы! — запротестовал Шпак. — Сестра вышла замуж за советского, из-под Тулы, познакомилась с ним, когда Красная Армия пришла к нам, я поехал к ним как раз в июне сорок первого. И остался там в колхозе. Сначала не мобилизовали, говорили, слабоват для армии, но годен к работе в поле, а когда мужчин осталось мало…
— Хорошо, хорошо, — прервал его Вихерский. — Уже знаем…
— А сейчас, — продолжал. Шпак, — пошел в польскую армию, говорят, что с армией можно вернуться к себе. — Он смотрел на офицеров, как бы ожидая ответа…
Вихерский махнул рукой, хорунжий Тужик хотел что-то сказать, но капитан ему не дал.
— Потом, — сказал он коротко. И добавил: — Этого тоже к тебе.
Наконец, Станислав Опоровский. Совсем иной тип: шахтер, лицо в морщинах, хотя еще молодой.
— Вы откуда?
— Из Сосковца. Последнее время работал в Кузнецком угольном бассейне. Как хорошего работника, не хотели отпускать, наконец, — усмехнулся, — отпустили.
— Как попал в Россию?
— Был в Сентябре в армии. Взяли в плен, потом освободили, уехал во Львов: не хотел оставаться у, немцев…
— Какое у вас звание?
— Старший стрелок…
Вихерский посмотрел на Тужика, как будто хотел сказать: «Этот вам пригодится», а Радван подумал: «Сброд будет в моей роте, сброд…»
Сброд постепенно превращался в войско. После бани получили обмундирование и сразу стали смотреться совсем по-другому. Мажиньский выглядел прекрасно, Кжепицкий — сносно, а на Юзефе Шпаке все висело как с чужого плеча.
Когда земледелец из-под Новогрудка рассматривал полученное обмундирование, к нему подошел молодой, высокий, подтянутый, но немного разбитной на вид солдат.
— Папаша, закурить не дадите?
Когда Шпак достал газету и кисет с табаком, незнакомец представился:
— Оконьский моя фамилия.
— А я — Юзеф Шпак.
Оконьский выглядел немного озабоченным.
— Неважно для солдата выглядите, папаша, — сказал Оконьский, скрутил папироску и еще раз посмотрел на одежду Шпака. — Вид у вас не как у воина, а как у ротного растяпы. Каждая рота обычно имеет такого растяпу…
— Не говорили бы глупостей.
— А откуда вы, отец?
— Из-под Новогрудка.
— Тогда туда вы никогда не вернетесь, — сказал Оконьский. — Никогда, — повторил он.
Цигарка выпала из рук Шпака.
— Как это? Что вы говорите?! У меня там хозяйство, мать!
— А жены нет?
— Не женат я, — ответил серьезно Шпак.
— Ну, это хорошо, — усмехнулся Оконьский, — а то и жена бы там осталась.
Стоявший неподалеку от них и прислушивавшийся к разговору Мажиньский подошел к Оконьскому.
— Оставь его!
— А тебе-то что? — Оконьский взглянул на Мажиньского и вдруг замолчал.
Жизнь роты, отношения между людьми в отделениях и взводах обычно долго являются тайной для командира роты. Больше знают солдат сержантский состав и старшина роты… Но кого в действительности интересуют переживания Юзефа Шпака, которого так точно обозвал Оконьский ротным растяпой?
Радван составил план занятий согласно указаниям из батальона и очень добросовестно следил, как его взводы научали основы наступления, обороны и приемы рукопашного боя. Узнавал уже некоторых солдат в лицо, запомнил их фамилии, но пройдет еще не одна неделя, пока он изучит всех. Особенно интересовал Радвана Мажиньский; его лицо было ему знакомо, где-то он его видел, но где, вспомнить не мог и все собирался вызвать солдата к себе на беседу.
Мажиньский, Шпак и Оконьский попали в одно отделение и совместно потели на ежедневных тяжелых занятиях. Бывало, молодой сержант по фамилии Камык (второй взвод роты Радвана не имел командира-офицера) крикнет: «Взвод, стой!» — а Юзеф Шпак обязательно выскочит из строя. Казалось, каждый воинский прием крестьянину из-под Новогрудка представляется необычайно трудным для выполнения. Он мучился и потел, стоя в строю, и никак не мог понять, что ему нужно делать, когда слышал команду, «Взвод, на-пра-во!».
— Растяпа! — безжалостно высмеивал его Оконьский. — Зачем тебе это войско, папаша, и зачем ты нам нужен в войске?..
— Да, не умею, все еще не умею, — нервничал Шпак.
В действительности он очень старался. Иногда даже укрывался где-нибудь в селецком лесу или на пологом берегу Оки, чтобы потренироваться. Но как самому выполнить команду «Взвод, направо»? Зато Юзеф с большим удивлением наблюдал за Мажиньским. Ничего этому, как говорили, имевшему среднее образование солдату не доставляло хлопот. Он не вмешивался ни в разговоры, ни в шутливые перебранки, жил обособленно; на занятиях, в палатке вечером редко садился со всеми, чтобы попеть, поболтать; никто его не задевал, даже Оконьский.
Мажиньский, однако, вызывал к себе уважение. Шпак чувствовал, что Мажиньский относится к нему с определенной симпатией, и Юзефу хотелось с ним поговорить.
На лужайках возле леса чаще всего отрабатывали наступление и оборону взвода. Однажды в знойный летний день Шпаку пришлось очень тяжело. Бежали по неровной лужайке, укрывались за кустами, бугорками. Земля была сухой, жаждущей дождя. Шпак рассматривал ее в ладонях, когда цепь залегала перед очередным броском либо когда скрытно приближалась к противнику. Лежал и думал, как мать в этом военном году управится с уборкой урожая, и вдруг слышал над собой крик Камыка:
— Давно бы тебе, растяпа, зад прострелили! Не умеешь прижиматься к земле? Встать! Бегом! Ложись!
Не знал, сколько раз это повторялось… Сердце стучало, кровь пульсировала в висках, а он бежал, падал, вставал, полз по-пластунски и опять бежал через лужайку, которая, как казалось ему, резко поднималась в гору, и Шпак думал, что через минуту он скатится вниз и будет лежать, как раздавленная гусеница. А взвод отдыхал. Как сквозь сон слышал Шпак смех Оконьского. Наконец Камык смилостивился и крикнул: «Отставить!» Шпак опять увидел небо и плоскую лужайку, сел на траву, тяжело дыша, с открытым ртом. Но это не было концом его мучений.
— Шпак, — приказал сержант Болеслав Камык, — теперь сами скомандуйте, чтобы взвод встал, построился, развернулся в цепь и опять двинулся в направлении леса.