Страница 43 из 60
Старый доктор Козьминьский, провинциал, так в не освоивший даже нескольких слов по-английски, очевидец смерти Марты, сказал ему: «Она не мучилась, не знала, что умирает».
Склонившись над могилой Марты, одной из многих могил авиаторов, Рашеньский почувствовал весну: вдоль дорожек кладбища несмело пробивалась трава, воздух даже в Лондоне казался прозрачным и приятным. Он подумал: «Однако вернулся», и первый раз после многих, многих месяцев его потянуло заглянуть в записи, которые ему возвратили.
Весна 1943 года для жителей Лондона была уже весной надежд. После Сталинграда и Эль-Аламейна [41] победа над Германией начала наконец-то казаться правдоподобной. Англичане опять поверили в силу Британской империи, а польский союзник, неоценимый и единственный два года назад, становился теперь трудным, строптивым и хлопотным.
Четвертая военная весна несла лондонским полякам беспокойство, разочарование и колебание. Судьбу родины, далекой еще от победы, было все труднее предвидеть. Польша, первой оказавшая сопротивление Гитлеру, становилась элементом торгов в большой игре союзников. «Вот до чего довел Сикорский» — эти слова Рашеньский слышал и в редакции, и в МИДе. Верховного одновременно подозревали в слабости, уступчивости, упрямстве и нежелании отказаться от своих замыслов. Горечь и неуверенность сквозили в постоянных склоках, нападках органов печати на правительство, непрекращающихся интрижках.
Рашеньского сначала приняли как героя, которому чудом удалось вернуться из когтей НКВД. Позже, когда его рапорты и рассказы потускнели, к нему стали относиться сдержаннее. Почему ему удалось выйти из тюрьмы? Никто напрямую его не обвинял, но подозрительно спрашивали: «Как это в действительности было?», а капитан Н. из генерального штаба очень долго и детально расспрашивал Рашеньского насчет допросов в НКВД, о способах предъявления обвинений, а также о других разговорах, не связанных со следствием, но под его предлогом. Эти разговоры больше всего интересовали капитана. Главным образом он пытался узнать, о ком конкретно, о каких людях велись во время следствия разговоры. Например, о Коте? О Берлинге? Упоминался ли Радван? Рашеньский не понимал, зачем советскому следователю узнавать об офицере, которого Рашеньский видел раз в жизни, и он в соответствии с правдой заявил, что никакая другая фамилия, кроме Янецкого, на следствии не упоминалась. Капитан Н. Янецким не интересовался. В свою очередь, когда журналист обрушился на капитана Н., требуя следствия по поводу деятельности пана делегата, капитан оборвал его и сказал, что не следует совать нос не в свое дело и чтобы не вздумал писать об этом в своих статьях. Спрашивал, конечно, о Василевской. Рашеньский не скрывал факта содействия Ванды в его освобождении, что посчитали аргументом против него же. Всякая попытка, заявил капитан Н., упоминания о советских агентах как представителях какой-то другой польской концепции не имеет никакого смысла. Рашеньский немедленно возразил, заявив, что он, дважды арестованный большевиками, имеет особое право говорить о горькой правде польско-советских отношений. Капитан не хотел слушать его аргументов. Поэтому Анджей не рассказал о своем посещении Василевской перед выездом из России. Не вспоминал он об этом также в публикациях и очерках, делал только заметки в своих записях.
Это было уже в Москве, куда переехала редакция «Новых горизонтов», а поскольку дорога вела через Москву, Рашеньский решил поблагодарить Василевскую за помощь. Хотелось также узнать, как ведут себя в польских кругах и что говорят теперь, когда начали создавать новую собственную организацию [42], а польско-советские отношения все ухудшаются…
Холодным февральским вечером Рашеньский, в своей военной шинелишке, промерзший, постучал в дверь к Василевской.
— Чаю или чего-нибудь покрепче? — спросила Ванда, встречая его как старого знакомого.
Хотел поблагодарить и уйти, но она не слушала, ввела его в комнату, в которой за большим столом уже сидели несколько человек. Рашеньский знаком был только с Тадеушем, радостно его встретившим, Павлика и Юлиана он никогда не видел, да и они, увлеченные острой дискуссией, наверное, не услышали его фамилии. Почувствовал себя необычно в этом обществе: как будто он является их товарищем (так ведь его принимали), а в действительности, будучи совсем чужим, он внезапно пришел в ужас, поняв, какая пропасть их разделяет.
— Вполне реально, — говорил Павлик, не вызывавший у Рашеньского симпатий. — В Советском Союзе должна быть сформирована польская воинская часть.
— Сейчас нет никаких шансов, — возразил Юлиан. — Отношения с правительством Сикорского могут улучшиться…
— Не улучшатся, — пробормотал Павлик. — Конечно, создание новой польской организации имеет огромное значение, но те, которые остались, хотят прежде всего воевать… Достаточно просмотреть полученные письма…
— Не возражаю, — поддержал Юлиан. Он был высоким, худым, с настолько невыразительным лицом, что оно показалось Рашеньскому мертвым. — Но подумайте о трудностях. Глубокое разочарование среди поляков, недостаток офицеров…
— Есть Берлинг и его группа, — включился Тадеуш. — Ванда рассматривала такую возможность уже в сороковом году. Еще перед войной.
— Тогда была другая обстановка, — сказал Юлиан, — Надо учитывать позицию Советского правительства. Оно не захочет дополнительных осложнений в отношениях с Лондоном. Надо подождать…
— Ждать, ждать, — прервал Павлик. — Может, полки или даже батальоны в советских дивизиях?
— Без орла [43], без польских званий? — опять вмешался Тадеуш.
«Как, — подумал Рашеньский, — можно рассматривать подобную возможность?»
— Нет, — сказала Ванда. — Такое допустить нельзя. Должны быть созданы отдельная воинская часть или соединение, воюющие плечом к плечу с Красной Армией. И те, которые в эту часть вступят, должны знать, что пойдут в бой за независимую и демократическую родину.
— Опять назовете меня сектантом, — пробурчал Павлик, — но те лозунги, под которыми может подписаться каждый, меня беспокоят. Почему не открыто? Почему не за социалистическую Польшу?
— Наша создающаяся организация, — сказала Ванда, — должна иметь широкий характер, объединять всех поляков в Советском Союзе. И не мы будем решать вопрос об общественном строе новой Польши.
— Если говорим о народном фронте, то мы верим в него. Это не игра, — добавил Тадеуш.
— Да, да, — усмехнулся Павлик, — но я не очень верю в видимость правды. Наши взгляды противоположны концепции Сикорского.
— Это не совсем так… — прервала Ванда.
— Ни в Польше, ни здесь, — продолжал Павлик, — мы не перетянем на нашу сторону народные массы, если не скажем открыто, чего добиваемся. О демократической, независимой Польше говорит также Сикорский. И мы его в этом не превзойдем. Мы стремимся к Польше другого типа.
— Надо отличать… — начал Тадеуш.
— Дальние и близкие цели? — перебил Павлик. — Будем позировать, а это самое плохое. Надо сказать, что власть возьмет рабочий класс, а не говорить о конституции двадцать первого года, о свободных выборах, заранее зная, что их не выиграем…
— Далеко смотришь, — включился Тадеуш, — по серьезно ошибаешься. Дело не только в характере строя в Польше, но и в ее месте в послевоенном мире, которое Сикорский не может одобрить. Не исключено, что он был бы в состоянии чего-то добиться, если бы не сопротивление сил, на которые в действительности опирается.
Рашеньский решил, что должен вмешаться. Только теперь его заметили.
— Вы правы, — обратился он к Тадеушу. — Главное сейчас — не конституция будущего политического строя Польши, а именно ее место в мире, сегодняшнее и будущее отношение к России и союзникам. Ваша концепция в общем виде правильная и, наверное, единственно возможная. Одновременно она трудна и болезненна. Не исключено, что поляки ее бы приняли, если бы представлял ее Сикорский. А признают ли вас? Являетесь ли вы достаточно самостоятельным партнером в разговорах с Россией?
41
Наступление 8-й английской армии (октябрь 1942 — февраль 1943 гг.) в Северной Африке.
42
Имеется в виду Союз польских патриотов в СССР.
43
Новая, демократическая польская армия вместо прежней кокарды панской Польши — орла с короной — стала носить эмблему первой династии польских королей Пястов — орла без короны.