Воля вольная

— Иди отсюда, падло! — Голос Кобякова только казался спокойным. В руках с громким и страшным щелчком соскочил с предохранителя короткий кавалерийский карабин.

Тихий, не ждавший ничего такого, спокойно сел за руль, нащупывал ключ по карманам. Но тут увидел Гнидюка, делавшего «руки вверх» с «макаровым» над головой, потом Кобяка, поднявшегося из люка тягача с карабином в руках… Он подумал, не выйти ли, но сначала решил отъехать. И только когда увидел, что Гнидюк, трусливо наклонившись, бросил пистолет себе под ноги, вывалился из уазика и двинулся к вездеходу.

— Кобяк, что такое? — Александр Михайлович даже и теперь не собирался особенно качать права.

— И ты давай! — Глаза у Кобяка были совсем нехорошие. Небритые щеки в неровных бурых пятнах…

— Ты что, сука, ты… — Лицо подполковника начало багроветь. Нижняя челюсть полезла вперед, как у бульдога.

Пуля взорвалась у ног начальника милиции, обдав грязью его большую фигуру. По лицу поползли серые капли, а белая парадная рубашка взялась мелкой крапинкой. Гром выстрела вольно летел по тайге.

— Бросай! — Ствол карабина поднялся в грудь начальнику.

Тихий, так ничего и не поняв, нахмурился, выдернул «макарова» из кобуры и бросил. Подумал еще, что все равно не заряженный.

Два вороненых табельных пистолета лежали в луже. Лицо Тихого было хмурое, грязное и слегка растерянное, он забыл уже, когда бывал в таких ситуациях, может, и никогда. Гнидюк развел и приподнял руки, вжал голову в плечи и медленно пятился за спину начальника.

Кобяков, не глядя на ментов, опустился в люк, бросил карабин на сиденье и надавил на рычаги. Танкетка взревела, пустила синюю вонючую струю. Сначала левая гусеница смачно вдавила «макаровых» в грязь, а потом тонны могучего железа ударили в радиатор уазика. Мотор взревел. Уазик, освобождая дорогу, заскользил боком и покатился по грязи к обочине, уперся на секунду в тонкую листвяшку, сломал ее и неторопливо завалился по кустам жимолости на склон сопки, круша нетолстые деревья. То колеса растерянно взлетали, то синяя, покореженная крыша.

Тихий с серым лицом сидел на поваленной лиственнице, из-за которой все и получилось, и старался не смотреть на Гнидюка. Таблетку зачем-то достал, хотя ничего не болело. Скулы сводило от злости на этого мудака. Наконец не выдержал:

— Ты, сука, куда полез? — прорычал сквозь таблетку, потом и вовсе ее выплюнул и поднял тяжелый взгляд на майора.

Тот, совсем ничего не понимая из случившегося, напряженно выковыривал палкой «макаровых». Всем видом показывая, как они глубоко ушли в грязь и как ему трудно.

— А?!! — рявкнул Тихий, и Гнидюк, невольно отшатнувшись, встал.

Сука, какой же трус, с отвращением отвернулся Тихий. Как до майора дослужился? Он прямо не мог смотреть в его сторону, куда с большим бы удовольствием он на Кобяка сейчас посмотрел. Покалякали бы… Тихий ярился на Кобяка так, что кулаки сами собой сжимались и ему очень хотелось бы его догнать… но и кто во всей этой чушне виноват, тоже было абсолютно ясно. И он невольно оказывался на стороне мужика, которого готов был разорвать. И которого теперь надо будет наказывать.

— Я, товарищ подполковник, я этого козла из-под земли достану… — Гнидюк пытался изображать крутого, грязь с палки текла на сапоги. Он был бы совсем жалок, просто жалок и все, если бы не странная, какая-то мелкая и глупая подлость, прятавшаяся в глубине глаз.

— Я… я… головка от руля! Ты что к нему полез? — Тихий редко бывал таким злым. Он встал, от полного недоумения качая головой, и пошел к краю дороги.

Машина лежала метрах в десяти всего, уткнувшись в дерево и кверху колесами. Достать несложно. Тросом зацепить…

Дело надо было замять, Кобяка найти и разобраться. Машину восстановит… никуда не денется… Он твердо и быстро, почти машинально все это решил, осталось только этому толстожопому сказать, чтоб молчал, да говорить не хотелось.

Тихий исподлобья наблюдал, как Гнидюк тащит по грязи пистолет, похлопал себя по карманам. Телефон остался в машине. Только коробочка с кольцом нащупалась. Он открыл было рот, чтобы послать майора вниз, как услышал шум мотора, и тут же из-за кустов и скалы выкатилась вахтовка.

— Про Кобяка молчи! Я не справился, пьяный… — сказал жестко, не глядя на майора, и решительно направился навстречу машине.

Вахтовка остановилась. Водитель высунулся из окна. Тихий хотел сначала развернуть их и ехать на прииск, но пока шел, передумал и решил вернуться в поселок. Водитель смотрел не на него, а на Гнидюка. Тихий обернулся. Гнидюк у всех на глазах достал второго «макарова» и тряс обоими на вытянутых руках, стараясь не забрызгаться. Дверь с другой стороны открылась, из машины вышел завхоз прииска.

— Что случилось, товарищ подполковник? — Завхоз шел по следам танкетки, поднял разбитую фару от уазика и с удивлением посмотрел на Тихого. — С этим мужиком, что ли, столкнулись? А он-то где?

Кобяков, сбросив уазик, даже не обернулся на ментов, как два пня застывших на дороге. Лицо было привычно спокойно, потемнело только, да глаза сузились, кровь же бурлила так, что руки на рычагах не держались. Он не думал о последствиях, о том, как все будет в поселке… Ему надо было в тайгу на охоту. Сбросить по-быстрому кому-нибудь икру, закидать в вездеход давно готовые шмотки и рвать на участок. Он так этого хотел, что на время совсем забывал про случившееся, и ему представлялось, как он на легких осенних лыжах бежит по свежему снежку утречком… и собаки на два голоса орут впереди за ключом.

Подъезжая к поселку — три моста уже проехал — Степан как будто приходил в себя. Тихий был главным в районе, и просто так это дело не сошло бы. Нет-нет, а холодок страха по спине пробегал, что они испортят ему охоту. Он чувствовал себя предателем своего промыслового участка, ждавшего его работы, собак, вообще предателем всей тайги, речек и ручьев, что он любил больше самого себя. Душа расползалась на куски. Степан скрежетал зубами, материл себя, хмурился и спрашивал у Господа, почему он не удержал его. Ментам уступать не надо было, но уазик зачем пихнул…

Не доезжая поселка, свернул по протоке и, разбрасывая воду и речную гальку на меляках, рванул в сторону моря. Остановился у Старого моста. Здесь сходились две протоки и было глубоко, он аккуратно сдал задом в воду. Прошел по гусенице в будку. Та была полная. Тридцать восемь новеньких контейнеров по двадцать пять килограммов. Хорошая икра. Кижучовая и нярочья. Степан ничего не делал плохо. Вся через три грохотки пропущена. Красной смородиной просвечивались бока тяжелых белых контейнеров. С хлюпаньем и брызгами уходили они на дно один за другим. Жалко не было. Он никогда не жалел ни себя, ни своего труда. Злость брала, что кто-то может в это дело лезть.

Вспоминал, как в июне Семихватский сам приезжал и предлагал хороший участок для икропора. Недалеко от поселка. Это был действительно хороший участок. Такса за крышу была хорошо известна, но Степан уточнил. У него тогда глаз задергался.

— Я тебе буду отдавать? — спросил Ваську угрюмо.

— Чего?

— Двадцать процентов?

— Ты чего? — нахмурился Семихватский.

Два мужика смотрели друг на друга. Кобяков стоял с топором в руках, в дверях сарая — только насадил новое самоструганное топорище, капитан — фактический хозяин всей икры, да и всего бизнеса в районе — был в грязных сапогах, ментовских штанах и цветастенькой рубашке с коротким рукавом. Кобяков был старше на десять лет и по привычке смотрел на Ваську как на молодого и неумного:

— На месте твоего батьки отхерачить бы по локоть эти твои трудовые… — сказал спокойно.

Васька пристально и безбоязненно рассмотрел Кобяка, бросил травинку, что жевал, и, молча повернувшись, пошел к калитке. Он ждал такого исхода, шел с лучшим участком, но получилось, как получилось. Было в поселке несколько таких, которые портили общую картину, и не давали Ваське покоя. Он и хотел, и добивался от них повиновения своим правилам, но и, где-то в глубине, уважал. Как раз за то, что они не повиновались. Он, родившийся здесь при других понятиях о жизни, чувствовал, что не хочет, чтобы все сдались. Что в этой упертости есть что-то такое, что отличает серьезных поселковых мужиков от остального мира. Его собственный отец был среди непокорных.