Колодец

Не знаю, как Брыська учуяла, что мы идем. Видим — скачет навстречу, ах ты, чертяка такая, мяукает как окаянная. Ну, что ты скажешь, тварь бессловесная, а понимает — рада. Трется об мои ноги, ах ты старая квашня! Дверь не заперта. Нажимаю на ручку — отворяется. На кровать брошены покупки, на столе еще стоит тарелка и чашка, как я оставил. Алиса убирает авоськи и сумку, стелит мне постель. Раздеваюсь и прямо как боров — не помывшись — лезу под одеяло. Горит ночник. Алиса снимает пальто, валится на стул прямо в мокром платке и заляпанных сапогах и молча сидит. Может быть, ждет, что я ее позову? Одеяло толстое, теплое, а свет такой тусклый, И то сказать: устал я как собака…

И снится мне — приезжаю я в Вецумниеки. Навстречу выходит Эмма, молоденькая совсем и тоненькая. Господи боже мой, Эмма, какая ты стала красивая! Она смеется, и зубы блестят белые-белые и крепкие. Такими зубами у «жигулевского» шляпки срывать — плевое дело. «Ты детей уже видел?» — спрашивает она меня и ведет на двор — показать Паула. Паул стоит у сараюшки, ну прямо каланча. Куда ты растешь как ненормальный, выше отца, до тебя ж не достанешь? Эмма приносит мне табуретку. Я влезаю на табуретку, и все равно Паул меня выше. Эмма тащит вторую табуретку, однако Паул все равно выше. Я уже начинаю злиться. Взбираюсь на третью. Что-то подо мной шатается, и с отчаянным криком падаю на землю, которая глубоко-глубоко подо мной внизу, будто я лечу на самолете…

Горит ночник, свет тусклый, как от свечей. Алиса все еще молча сидит в том же платке, сидит и сидит, словно отпевая покойника.

ТОМ

Мы ведь не можем так расстаться, я должен сказать ей, что…

Но что же именно?

Не знаю. Только я и представить себе не мог, что мы на прощание даже руки не пожмем друг другу: она бросит мне на ходу! «До свидания, Том!» и убежит. А было именно так. Детский вагон, в котором Лаума поджидает дочь, останавливается не там, где рассчитывала Анна и где мы втроем ожидали его, а проезжает мимо, и Анна, схватив Дайну за руку, бежит за вагоном, потому что поезд в Дзегах стоит всего три минуты.

Спешу за ними следом, но, сделав несколько шагов, спохватываюсь — и вагон со стуком, замедляя ход, проплывает мимо. Анна затерялась среди других пассажиров. Я направляюсь к ближайшей двери, поднимаю чемодан, проводница принимает его, захожу сам.

— До Риги? — спрашивает она.

— Да, до Риги.

— Тогда проходите коридором в следующий вагон, там будет спокойнее и свободней. Там у меня одни рижане.

— Спасибо, я немножко… постою здесь.

Она с насмешливым удивлением смеривает меня взглядом, пожимает плечами, однако не возражает — наверно, привыкла к странностям пассажиров.

— Только дверь не заслоняйте, — добавляет она, — мне надо работать.

Я могу смотреть из-за ее плеча, и в дверном проеме, как в кадре фильма, появляются бегущие мимо люди… собака, наверное, Барон… плаксивые лица… смеющиеся лица… Станция Дзеги выглядит отсюда совсем маленькой, утонувшей в снегу и подслеповатой, а столб кажется еще выше, фонарь с жестяным козырьком — где-то у нас над головой, и на снегу расплывается матовый трепещущий круг света. Жду, не покажется ли Анна, но ее нет. Звонко ржет лошадь, из хлевушки Салзирниса тянет сеном и навозом, потом все стирает, забивает запах дыма. Я слишком далеко от паровоза, чтоб услыхать гудок, ощущаю только легкий толчок, и мы уже едем: скрываются из вида столб, станция, скамейка, мимо скользит белый, испещренный следами утоптанный перрон.

Проводница оглядывается:

— Вы еще тут? Чего…

В этот момент я увидел Анну. Она стоит у железнодорожной насыпи, откинув голову, и смотрит на двери и окна вагонов, словно кого-то ищет; вижу только матовый овал лица, выражение разглядеть невозможно. В двух шагах от нее на снегу сидит собака и тоже провожает уходящий поезд.

— Анна!

В грохоте поезда она меня не слышит, так и выходит из поля зрения все в той же позе — неподвижная, с откинутой головой.

Оттеснив проводницу, высовываюсь, насколько возможно. Да, все еще стоит. На белом снегу темнеют две маленькие одинокие фигурки.

— Анна, ты меня слышишь?

Удаляются, удаляются…

— Ан-на-а!

Теперь это уже только две темные точки, ночь и расстояние, наконец, стирают их совсем.

— Дайте же в конце концов закрыть дверь! — нетерпеливо говорит проводница и рассказывает что-то о пассажире (или пассажирах?), которые выпали или их задавило, и еще о том человеке (или людях?), которым за это придется отвечать. За разговором она закрывает дверь и ставит лесенку на предохранитель — все это она делает бесстрастно, добросовестно и основательно, потом, взглянув на меня, опять советует (или приказывает?) пройти в соседний вагон. Беру чемодан и отправляюсь согласно указанию; иду через сумеречные купе и, пока я осторожно лавирую между узлов и вытянутых ног, меня сопровождает многоголосый храп и шумное дыхание. Это царство заколдованной спящей красавицы, вход в которое охраняет энергичная проводница с желтым флажком-палицей.

В следующем вагоне действительно гораздо меньше народу, и в поисках свободного купе я замечаю знакомое лицо — Язеп.

— Давайте сюда, — приглашает он, освобождает место против себя и, усмехнувшись, вполголоса добавляет: — Вдвоем спать надежней.

Он подкладывает под голову шапку, пушистую и, наверно, мягкую, как подушка, накрывается пальто, подбивает и меня лечь, сетует, что помнет брюки, но «искусство требует жертв», и вскоре начинает зевать. Я слышу его ровное дыхание и мерный стук колес под нами.

Клипата-клипата, клипата-клипата…

Мне не спится. Окно вагона, точно темное гладкое зеркало, за которым ночью не видно ничего, будто мы едем по туннелю. А когда я вплотную придвигаюсь к нему, ощущая лицом прохладу стекла, из темноты выплывают равнинные снежные поля, которые сменяет лесной город с крутыми двускатными крышами елей.

В соседнем купе кто-то разговаривает. Во сне или наяву?

И снова замолкает.

Гулким басом поезд грохочет по мосту, под которым в белых берегах течет тушь, мелькает огонек переезда, мимо проплывает тусклый фонарь в сторожевой будке, загорается одно, другое окно на хуторах. Уже утро. Только летом оно встает звенящее и бодрое, как звон будильника, а сейчас просыпается вялое, нескладное и заспанное, как медведь.

Мы останавливаемся на станции и снова едем.

На небосклоне замечаю мерцающую точку. Сигнальный огонек мигает мне, как глаз, лукаво и дружески, один-одинешенек на сизо-сером небе, точь-в-точь как вчера вечером, когда я медленно шагал в Дзеги. Почти незаметно он удаляется в том же направлении, в каком идет наш поезд, пока не тает и не скрывается за горизонтом, — утренний самолет на Ригу. Какая короткая и какая длинная ночь! Короткая, как все, что уже минуло, и длинная, как… Неужели действительно все минуло и больше ничего не будет, одна абсолютная, глубокая вечная тьма?

Клипата-клипата, клипата-клипата…

Ритмичный перестук на стрелках, ритмичные вздохи, мирные поля и тихие заснеженные леса. Закрываю глаза: передо мной только белый, испещренный следами утоптанный перрон с двумя черными неподвижными фигурками вдали. Оба темных силуэта словно скользят мне навстречу, очертания их становятся все отчетливей, я вижу прилизанную голову и лоснящуюся спину Барона, Аннино пальто, ее лицо. Сквозь веки свет от вагонной лампы сочится тусклый и почти нереальный, как в речном омуте, и в этом свете Анна ко мне приближается, приближается, и я бегу ей навстречу молодой и сильный, я знаю, что случится чудо, и я буду жить, вопреки всему…

Клипата-клипата, клипата-клипата… — выстукивают подо мной колеса, и оконное стекло легонько дрожит у щеки, постепенно нагреваясь от моего дыхания.

АННА

Я смотрю снизу вверх на двери и окна вагонов, стараясь отыскать глазами Тома, Сначала мне еще удается разглядеть какие-то лица, а потом уже нет — окна скользят, проплывают, как светлые, но слепые очи. Колеса гремят, грохочут. И вдруг вздрагивают: мне кажется — кто-то крикнул мое имя! Вслушиваюсь. Нет, наверное, это обман слуха, ничего не слышно, кроме гула уходящего поезда. Последний вагон. И все… Огонек скрывается за поворотом, только рельсы еще долго гудят, а затем звенят, как телефонные провода, и потом стихают. Тишина такая, что звенит в ушах. Ветер улегся, в воздухе ни шелеста больше, ни шороха, только изредка с крыши падает капель — тает снег. Все уехали, разошлись, один Барон сидит невдалеке от перрона, словно ожидая кого-то. Подзываю его. Пес встает и подходит ко мне совсем близко.