Колодец

Входит Альберт Бернат. Высокий, плечистый, но уже плотный мужчина в дерматиновой куртке и резиновых сапогах. С виду ему можно дать лет пятьдесят или около того.

Теодор. Снег не перестал?

Бернат. Сыплет, как нечистая сила.

Теодор. Стало быть, скоро можно в сани запрягать…

Бернат. Да, вроде того… Ежели не растает. А ветер повертывает на южный, пойдет дождь, и тогда прощай вся красота.

Пауза.

Теодор. Поезда из Риги не слыхать?

Бернат. Не время еще. Даже касса закрыта.

Он замечает Пиладзита, вглядывается и, как бы решившись, широким шагом через весь зал направляется к нему.

Бернат. Ты, Волдемар?

ПИЛАДЗИТ

Кого я вижу, или мне мерещится — Бернат! Альберт, старый друг! Ну, ну, такого силача, как ты, и правда не так просто скрутить. А сколько воды утекло с тех пор — господи боже мой! Сколько же мы не видались? Выходит, с сорок третьего, когда, хе-хе, мы дали деру по дороге на призывной пункт. Пришлют тебе повестку, за неявку грозят смертной казнью, а когда ты, голубчик, явишься, суют тебе под нос бумагу: подпиши, что в легион, дескать, вступаешь добровольно. Э, брат, дураков нет! Жалко только, что нам пришлось расстаться. И то сказать: могло ли нам тогда прийти в голову, что мы встретимся уже сивые, на какой-то там станции Дзеги, за двести километров от дома? Да ни в жизнь! Слыхал я, слыхал, что потом ты стал знаменитым партизаном. Обыкновенным? Господи твоя воля, да разве партизан может быть обыкновенным? Это же герой! Шапку долой и руки по швам! Встретил я, понимаешь, как-то в Скривери Карла Зиепниека — помнишь, такой конопатый? — стали лясы точить, зашел разговор и про тебя, тут он меня и просветил. Его братан партизанил вместе с тобой. Ну да, ну да, Рингольд, он самый… Ты небось теперь большой начальник? Всего только лесотехник? Ну-ну… Грешок стало быть за тобой есть, а, что получше должности тебе не дали? Привык к лесам? Брось ты заливать, у тебя что — слабое здоровье? Такая будка: похлопаешь, ишь, только гудит! Хе-хе! Такого медведя не так-то просто свалить! Что, чахотку подцепил? Да будет тебе! И то сказать… сырые землянки, грязь и снег, со жратвой когда как. Нет, не сладкая это жизнь. Тут и чахотку схватить недолго.

А вообще-то как? На хлеб заработать можно? Тогда хорошо. Жену встречать приехал? Есть, есть и у меня, а как же — Эмма. И двое сорванцов. У тебя тоже двое? Скажи на милость, мы с тобой как сговорились! Мальчишки, все мальчишки, хе-хе, это к войне! Мой старший помешался на моторах, прямо как малахольный. Где шофер какой копается в машине, и он туда своим носом. А младший играет на мандолине, Хотел, понимаешь, учиться на гитаре — оно теперь в моде, а в прокатном пункте остались одни мандолины. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Взяли. Теперь набил руку и так бедово разные вещицы отрывает — будь здоров. «Откуда ты это выкопал?» — удивляюсь я. По радио слыхал. В молодости, ну, ты же помнишь, я помаленьку пиликал на гармошке. У мальчишки это от меня… Пою ли я еще? Альберт, дорогой ты мой друг, конечно, пою. Голос, известно, уже не тот. Но главное ведь не голос, главное — чтоб от души. Небось не в опере. Когда я еще вкалывал со своим напарником Фридисом, он меня часто просил, чтоб… Где я сейчас вкалываю? А где придется. Да, неразлучно с кистью, привык я к ней, как к своей Эмме. Объездил всю Латвию, только в том углу — в Барте и другом конце Латгалии — еще не был. А база, понимаешь, в Вецумниеках, Господи боже мой, ты не видал Вецумниеков! Приезжай ко мне в гости! У кого есть карандаш и бумага? Спасибо, товарищ художник! Альберт, я пишу тебе адрес. Ничего, если потеряешь, спроси только Волдемара Пиладзита, и каждый… Это разве далеко — утром ты в Риге и первым автобусом… Жена у тебя на сносях? Так тебе, что ли, ребенка грудью кормить, господи твоя воля! Как у меня, когда младший на свет появился… ту зиму я колесил по Курземе. И положил себе: как хочешь, а на роды надо быть дома. Заявляюсь — сын уже вот он! И весь в меня, хе-хе, такой же востроносый и беззубый. Да, вставить надо бы, да никак не собраться — все колесишь. Мясо жесткое кусать не могу, а я как раз люблю запеченное такое, поджаристое, чтоб хрустело на зубах. Эмма на это мастер. Приезжай! Покажу тебе сыновей… Эмму. Пропустим с тобой по маленькой.

Нет, водкой от меня не пахнет, Альберт. Это ром, классный импортный товар. Всей компанией вылакали. Если б знать, что мы встретимся, я бы капли в рот не взял без тебя… Не смейся, Альберт, для тебя я продам последние штаны. Друг молодости — это ж… святое дело! Ты не очень-то и пьешь? Правильно делаешь, и не надо, алкоголь — это яд. Я тоже лишнего не пью. Приму норму и — точка! Ты на меня не гляди, что я такой замызганный. Знаешь, как на работе. Ничего доброго надеть нельзя — увазюкаешься, как чушка. А дома, в Вецумниеках, у меня два… у меня висит три костюма. Моя Эмма первейшая портниха. «Купи, говорит, Волдис, только матерьялу, я тебе такой костюм сошью, что все рот разинут. Тебе идет синий в легкую полоску. И к нему вишневый галстук». Твоя работает в лесу? Не тяжело для бабы-то? Мало мы жалеем своих жен — истинная правда. Как приеду домой, скину пальто, топор в руки и — айда в сарай. Переколю все дрова, сложу аккуратно по стенке ровной поленницей. Эмма обрадуется. Прилажу где чего требуется. И то сказать, время, оно помаленьку точит не только тебя и меня — вещи тоже. Воротишься домой, смотришь: там крыша прохудилась, там дверь не хочет закрываться, или петли визжат, как душа грешника. В хозяйстве, сам знаешь, без мужских рук не обойтись. Как возьмусь за дело, через два дня все будет в лучшем виде. И пол выкрашу, пока больших морозов нет. Когда Эмма еще воском натрет — зеркало! Как в ресторане! Ребятам куплю шоколаду. Свожу Эмму в кино. Надо будет встать в очередь на «ИЖ». И чтоб обязательно с коляской! Мотоцикл с коляской — все равно что автомобиль. Ну, понятно, дождь тебя мочит, но — господи прости! — что мы сахарные, что ли? Нет, деньги копить я еще не начал. Что значит тысчонка для хорошего мастера — раз плюнуть! Спасибо за приглашение. Как спроворю, так обязательно рвану к тебе в Дзеги. Паул пройдет курсы и получит права. Его посажу за руль, если у меня голова неясная будет. Разбиться, хе-хе, я еще не хочу, друг, жизнь слишком хорошая штука, чтобы я полез в могилу прежде времени.

Что у меня в этом бауле? Да какая там лейка! Это пульверизатор, Альберт. Я везде со своим струментом. А без своего это не работа, а так, одно баловство. То за одним, то за другим надо идти одолжаться, то шпахтель без ручки. Половина времени коту под хвост, пока сбегаешь да приладишь. Инструменты должны быть как наточенные ножи, тогда можно сказать — это работа. Я делаю на совесть, с гарантией. Другой маляр как сапожник: когда никто не видит — валяй новую краску поверх старой, и хорош! А поскреби чуток ногтем, и грехи-то эти вылезут на свет божий. Я так не могу. Смою, соскоблю старую до штукатурки, все начисто, только тогда покрываю новой. И то сказать, разве я не мог бы тяп-ляп, спустя рукава, как ловчее? На этот хутор, к примеру, ведь я ни в жизнь не ворочусь. Ан нет, не позволяет… совесть не позволяет, Альберт. Не хочу, чтобы люди вслед мне плевали. Пусть лучше говорят: «Забулдыга он — это да, но зато мастер что надо!» Я вам сотворю такой колер, какой только душа пожелает. Хотите фрезовый? Пожалуйста вам фрезовый! Хотите цвет само? Пожалуйста. Когда мне заказывают цвет само, я не пачкаю стены клюквенным муссом. И если просят розмарин, так будет розмарин, а не элекро. Когда ты, Альберт, надумаешь делать ремонт, ты только свистни — явлюсь как штык. Все брошу — и к тебе. Из твоих комнат я сделаю ресторан и… Тебе не нужен ресторан? Сделаю Дворец культуры! Только не сейчас. Нет — и баста! Сейчас я собрался в дорогу. Ставлю крест на старом и начинаю новую жизнь…

Ну, что я тут болтаю и болтаю все о себе! Расскажи про себя и ты, Альберт! Не надоедает тебе зиму и лето по лесам шататься? Не в обиду тебе скажу, я б заскучал… А ты нет? Черт возьми, как хорошо ты это сказал: посадишь деревцо с ноготок и знаешь, что оно еще расти будет, когда тебя уже не будет на земле… Ты поэт, Альберт! Честное слово! Тебе бы написать это на бумаге и послать в какой-нибудь журнал. Я нисколько не смеюсь! «Будет расти, когда тебя уже не будет на земле…» Да-а, Альберт, не знаю, как тебе, а мне от этого становится грустно. Тебе нет? Придут другие люди, а ты лежишь в сырой земле… Будут жить, любить… выпивать… Я другой человек, не могу на одном месте усидеть, как ты. Пройдет время, чувствую — опять во мне какой-то зуд, ноги идут сами по себе. Как в песне поется: «В путь-дорогу, в путь-дорогу, больше быть здесь не могу…» Да, друг… Бродяга, говоришь? Тут ты не прав. Я работаю. Я, понимаешь ли, пропился, последнюю рубаху спустил, копейки у меня не было в кармане, но захребетником никогда не был. Погляди на мои лапы! Разве это ладони белоручки, а? Я на пятьдесят один день тебя старше, и ты мне не перечь! Паразитом я никогда не был и не буду, у меня… У меня просто судьба другая, чем у тебя. Сам выбрал? Ясно, что сам. Кто же еще! Пойти бы мне тогда с тобой, когда ты звал… Ты знаешь, я не хотел никого убивать. Вижу, что ты не понимаешь, Альберт. Никто меня не понимает… Я не хотел зла никому, не я эту войну затеял. Я хотел только переждать, когда эта заваруха кончится. Не выпачкать руки в крови. Мы ведь с тобой росли почти рядом, Альберт, ты знаешь, что я не мог видеть крови. Когда у вас кололи свиней, я забивался в подпол. Когда мой брат резал петуха, я убегал, чтоб не видеть. И брат с петухом без головы гонялся за мной по двору, измываясь над моим страхом. А я орал благим матом и летел себя не помня от ужаса…