Когда придет дождь

Мимо щита ковыляет старуха в шлепанцах и с тележкой в руках.

– Туда, – показывает мама.

Такси сворачивает с центральной улицы вбок. Едем еще минуты три. На каждом шагу магазинчики. Мы въезжаем в большой двор и останавливаемся. Счетчик показывает 12 фунтов 60 пенсов. Мама открывает сумку, достает кошелек, находит там десятифунтовую бумажку, роется в монетах.

– Один, два, – вслух считает она. – Набрала двенадцать тридцать. Эти чертовы монеты так и скользят между пальцами.

Раскрывает кошелек шире, царапает ногтем обшивку, вытаскивает руку и снова бренчит монетами. Я замечаю: на мизинце ее правой руки недостает фаланги. Ни кожи, ни ногтя. Мизинец кончается местом верхнего сгиба. Я знаю: она родилась с нормальным пальцем, но не могу вспомнить, каким образом лишилась фаланги. Однажды кто-то мне рассказывал… да, кто-то рассказывал.

– Сорок два. Сорок четыре.

У матери не хватает денег.

Таксист бесстрастно смотрит на нее в ожидании оплаты. Ему, как и мне, понятно: матери не набрать всю сумму. Он ждет, когда пассажирка в этом признается. В конце концов мама вынуждена сказать:

– Вот. Двенадцать фунтов и сорок семь пенсов. Все, что у меня есть.

Минуту водитель пристально смотрит на мать, потом решает: с него хватит. Чувствуется, ему не терпится нас высадить.

– Давайте столько, сколько есть. – Он протягивает руку.

Я едва успеваю захлопнуть дверцу. Такси трогается. Шины поскрипывают, унося таксиста прочь он несостоятельных пассажиров.

– Теперь эти чертовы ключи куда-то задевались.

Мама снова лезет в сумку. Мы стоим у бетонных ступенек.

– Поднимайся, – бросает она мне. – Я догоню.

Я смотрю на небольшую лесенку, что ведет к проходу. В памяти вспыхивает картина: парень, похожий на меня, стремительно сбегает по ступенькам и перепрыгивает через стену. А на моем месте стоит девушка с длинными темными волосами. Я снова и снова прокручиваю в мозгу эту сцену. Вижу, как парень, словно Бэтмен, перелетает через стену. Вижу улыбку на губах девушки. Она пытается скрыть восхищение, хотя и без ума от его ловкости. Парень. Девушка. Я их знаю, но не могу вспомнить имен. Должно быть, он мой брат. Кто же еще?

Картины памяти похожи на паутину, растянувшуюся между ступеньками. Я не хочу рвать их тонкие нити. Не хочу, чтобы они исчезли. Я хочу стоять здесь и ждать, пока увиденное не обретет смысл. Я его почувствую. Обязательно почувствую. Оно здесь, как слово, которое вертится на языке. Если просто стоять и смотреть…

Ко мне, тяжело ступая, подходит мама.

– Нашла, – сообщает она. – Идем. Мне надо выпить.

Я продолжаю таращиться на ступени, но теперь по ним поднимается мама, и вся магия нарушается. У нее худой, отвислый зад. Кромка брючин шуршит, задевая пол. Дойдя до верхней ступеньки, мама поворачивается.

– Карл, поднимайся.

Каждое слово сопровождается встряхиванием головы. Потом мама просто стоит и смотрит на меня. Ждет.

– Карл!

Я не двигаюсь.

– В чем дело? Идем в дом. Выпьем и хоть немного забудем этот чертов день.

Я нехотя поднимаюсь по ступенькам, подхожу к ней. Мама перебирает ключи и смотрит на них, а не на меня. Я рядом, но она словно не замечает.

– Мам, – тихо говорю я.

Она не поднимает головы. Всклокоченные крашеные волосы падают на щеки. Что-то капает ей на пальцы. Потом опять. Из ее горла раздается сдавленный звук. Боже, она опять плачет. Я пытаюсь что-то сказать, успокоить.

– Мама, ты не плачь. Все нормально.

Почему-то было легче, когда она кричала на меня. Сейчас еще хуже. Гораздо хуже.

Я не слишком высок, но все-таки выше ее. И мог обнять ее за плечи, но думаю только о том, как она ударила меня в такси.

Мамины слезы уже льются на бетонные плиты. Она стоит, маленькая и одинокая, перебирает ключи и плачет. Это ужасно, жутко. Я должен что-то сделать.

Подхожу ближе, поднимаю руку. Ладонь застывает в воздухе, в нескольких дюймах от нее, потом я осторожно кладу ее маме на спину и обнимаю за плечо. Поначалу мама ничего не замечает, отчего я чувствую себя дураком и растяпой. И уже готов убрать руку, но в этот момент мама наклоняет ко мне голову. Всего чуть-чуть. Ее макушка касается моего подбородка. Я не знаю, как быть дальше. Снимаю руку с ее плеча и ободряюще похлопываю по спине.

Она выпрямляется, громко шмыгает носом.

– Сам… открой, – просит она.

Слезы мешают говорить, я едва понимаю ее слова. Мама подает мне ключи, мокрые от слез. Я вытираю связку о свою футболку и иду по проходу. У каждого дома есть огороженный забором пятачок земли; нечто вроде индивидуального дворика. Во дворе первого дома хозяева поставили две кроличьи клетки. Вокруг разбросаны яркие пластмассовые игрушки. Там же валяется опрокинутый трехколесный велосипед. В следующем дворике – лишь мусорный бак. В соседнем – мусором заполнен и бак, и пространство вокруг него. Замечаю пару разбитых бутылок, алюминиевые банки. Сюда же втиснуты два пластмассовых стула; у одного – кособокие ножки. (Когда-то стулья были белые.) Рядом хозяева ухитрились втиснуть старое кресло с распоротой обшивкой. Здесь же множество цветов в пластмассовых банках и ведерках. Целая оранжерея у входной двери, благодаря ей я и понимаю: это наш дом.

Цветы принесли в память о моем утонувшем брате. Я без конца слышал рассказы о трагедии, но для меня она просто печальная история. Несчастный случай, случившийся с кем-то другим. Я все забыл. Мне говорили, что память восстановится, но, когда не помнишь, где живешь, в эти обещания трудно верить.

Останавливаюсь у калитки. Мама – тоже. Мы смотрим на дворик и цветы.

– Я и не знала, что у него так много друзей, – слабым голосом произносит она.

Я толкаю калитку и пробираюсь к двери, стараясь не наступить на цветы. К некоторым ведеркам прикреплены карточки с посланиями, написанными от руки.

– Не задень их, – предостерегает мама.

Она идет следом и собирает банки.

Я вставляю ключ в замок входной двери. Меня трясет. Открыв дверь, пропускаю маму вперед. У нее все руки заняты цветами. Я возвращаюсь за оставшимися, вношу их в прихожую. Воздух внутри дома спертый: дух въевшегося табачного дыма и пива. Иду за мамой на кухню. Там все серое: столы, шкафы. Маленький обеденный стол вплотную придвинут к стене.

Мама опускает цветы на пол и поворачивается к холодильнику. Открывает дверцу. Мне издали видно, что внутри: две упаковки пива по шесть банок в каждой, полпинты молока, бутылка кетчупа и бутылка коричневого соуса.

Мама достает банку пива, быстро вскрывает, запрокидывает голову и вливает в себя содержимое. Ее горло пульсирует. Она жадно глотает пиво, пока не опустошает банку до дна. Потом достает другую.

– Хочешь? – протягивает банку мне.

– Сейчас возьму, – отвечаю я.

Мне уже тошно от возвращения в эту трущобу. Я ставлю цветы на стол и беру банку. Открываю, делаю глоток. Во рту горько, а в голове вспыхивает новый эпизод.

Я валяюсь на траве. У ног плещется вода. Рядом несколько парней, и один похож на меня. Мы выпиваем, по-глупому подражая взрослым. Футболки сняли, подставив тела солнцу. Оно приятно согревает мне лицо и плечи. Я лежу, упираясь локтями в колкую траву. Парень глубоко затягивается сигаретой и выпускает дым в сторону озера.

В горле встает комок. Кажется, меня сейчас вытошнит. Я с усилием глотаю, проталкивая пиво внутрь. Мама присосалась ко второй банке так, будто это не пиво, а лекарство, от которого зависит ее жизнь. Допив, отодвигает пустую банку в сторону. Дверца холодильника по-прежнему открыта. Мама тянется за третьей порцией.

– Возьми мою, – предлагаю я.

Зачем открывать новую, когда моя почти полная?

– Нет, она твоя. Пей сам.

И достает третью банку, которую ждет судьба двух первых. Можно подумать, мама соревнуется с кем-то на скорость. Я держу банку в руке, но больше не пью, наблюдаю за матерью.

– Мам…

Я хочу ее остановить, рассказать о солнце и воде. Хочу спросить о парне. Он был удачлив. Такие если падают, то встают на ноги. Удачливость кошки. Говорят, кошка всегда приземляется на лапы.