Страница 11 из 16
Официальное донесение о вторжении неприятеля получено было царем около 11 часов вечера. Сообщение поначалу было скрыто от веселящейся публики, и бал продолжался. Только в первом часу император покинул зал (якобы со словами: «Господа офицеры, по коням»). За ним стали разъезжаться и остальные.
После короткого совещания были даны распоряжения на отвод войск.
Одновременно к Наполеону направлялся приближенный монарха министр полиции Александр Дмитриевич Балашов. Царь напутствовал посланника убедить Наполеона вступить в переговоры. «Если Вы согласны вывести свои войска с русской территории, — писал он, — я буду считать, что все происшедшее не имело места, и достижение договоренности между нами будет еще возможно».
Разумеется, тактический ход царя разгадать было нетрудно. Это выигрыш времени для организации сопротивления, определение ближайших намерений противника, создание сообразно этому своей группировки войск, ну и конечно же, поза миролюбца перед цивилизованной Европой.
Вряд ли Наполеон не понял этого, а потому со свойственной ему динамичностью корсиканец заявил: «Будем договариваться сейчас же, здесь, в Вильно. Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман». Ситуация для царского посланника оказалась непростой. Наполеон еще до начала войны предлагал России капитуляцию?! Словом, Балашов уехал из Вильно ни с чем. Если верить ему, то между ним и Наполеоном состоялся прелюбопытнейший диалог. На нахальный вопрос Наполеона: «Скажите, чтобы добраться до Москвы, какою лучше идти дорогой?» Балашов, ничуть не смущаясь, отвечал: «Карл XII шел через Полтаву». Наивное же недоумение Наполеона: «В наше время религиозных людей нет» Балашов парировал словами: «В России народ набожный».
Впрочем, там же имела место и дерзкая выходка сопровождающего Балашова Михаила Орлова (будущего декабриста), офицера разведки 1-й Западной армии. Он был послан Барклаем с целью «тайно высмотреть состояние французских войск и разведать о их духе». Пока Балашов ездил к Наполеону, разведчик оставался во французском авангарде. Приглашенный на обед к «железному маршалу» Даву, он усердно отпускал колкости и остроты в адрес сидящих за столом офицеров-супостатов, на что ответить подобным образом те не могли.
Наблюдая эту картину, свирепый маршал, ударив кулаком по столу, грозно воскликнул: «Фи, господин офицер, что вы там говорите?» На что Орлов, так сильно ударив кулаком по столу, что затряслись посуда и приборы, громко ответил: «Фи, господин маршал, я беседую с офицерами». Такая смелая и дерзкая выходка русского офицера «привела присутствующих и самого лютого маршала в удивление и молчание, заставив подумать о характере русского человека».
Смелые выходки Балашова и Орлова с гордостью обсуждались в офицерских кругах и элитных салонах. Впрочем, говоря о визите Балашова, в адрес его злословили — зачем надо было гнать лошадей к Наполеону? Не лучше ли было подождать его приезда в Закреты, где и проходила его аудиенция с императором Франции?
Война встрепенула русский народ и Его Императорское Величество.
Уже на второй день был обнародован царский рескрипт, в коем монарх, обращаясь к народу, вещал: «Оборона отечества, сохранение независимости и чести народной принудила нас пойти на брань. Я не положу оружия, доколе ни единого воина не останется в царстве моем!»
Слова рескрипта, читаемые в людных местах и салонах, будоражили умы россиян, как и слова последовавших за рескриптом двух приказов, в первом из которых военный министр Барклай де Толли призывал: «Воины! Наконец пристало время знаменам вашим развеваться перед легионами врагов всеобщего спокойствия, пристало время… твердо противостоять дерзости и насилиям, двадцать уже лет наводняющим землю ужасами и бедствиями войны.
Вас не нужно взывать к храбрости! Вам не нужно внушать о вере, о славе, о любви к государю и отечеству своему. Вы родились, вы выросли, вы умрете с сими блистательными чертами отличия вашего от всех народов. Но, ежели, сверх ожидания, найдутся среди вас немощные духом храбрости, ежели они не ободрятся бессмертными подвигами предшественников ваших, то укажите сих несчастных, без боя уже побежденных, и они будут изгнаны из рядов ваших. Да останутся в них одни надеющиеся на мужество свое, да летят они на поле чести, восклицая: „С нами бог! Разумейте языци и покоряйтеся!“»
Другой императорский приказ взывал к армиям нашим: «Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян!
Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу! Я с вами!»
Все было направлено на поднятие морального духа народа и армии, того духа, который, по словам Наполеона, «предопределяет на три четверти успех войны».
Однако война, несмотря на воззвания и заклинания, подчинена своим законам, которые и диктуют ход и исход ее.
Реальность же была такова. Хотя до подхода к Вильно неприятелю требовалось не менее трех суточных переходов, Александр I поспешил покинуть город. Вместе с царем последовала и его многочисленная свита, те, кто «ловил кресты, чины и следил только за направлением флюгера царской милости», как писал Лев Николаевич Толстой.
Что же касается Барклая и его штаба, то они еще три дня находились в Вильно, энергично собирали и обобщали данные о противнике, пытаясь уяснить обстановку, определить группировки противника и его намерения. Только на четвертый день войны, буквально за час до вступления в Вильно французов, Барклай выводит свой штаб из города. Делает он это, по словам очевидцев, «спокойно, хладнокровно, уверенно, всем своим видом показывая, что он ничего не боится и никуда не торопится». Еще накануне, составив первое представление о неприятеле, он распорядился об отходе 1-й армии на Свенцьяны, а 2-й — на Минск с целью объединения усилий. Однако события пошли по иному пути.
По повелению царя армии Барклая надлежало отходить к Дрисскому лагерю. Армии же Багратиона следовало выйти на позиции для действий во фланге противника. Попросту говоря, Александр I вводил в действие план Фуля! В этой связи Барклай с удивлением пишет царю: «Я не понимаю, что мы будем делать с целой армией в Дрисском лагере. После столь торопливого отступления мы потеряем неприятеля из виду и, будучи заключены в этом лагере, будем принуждены ожидать его со всех сторон». И тем не менее в начале июля 1-я Западная была в означенном царем месте.
Что же касается 2-й Западной армии, то путь ее на соединение с 1-й (как и следовало ожидать) оказался отрезанным. Багратиону ничего не оставалось, как отходить на Бобруйск, а это еще больше разделяло русские армии.
Александру I на военном совете, что состоялся в Дрисском лагере, пришлось выслушать нелестные суждения о полководческих дарованиях своего наставника по стратегии Фуля, возведенного к тому времени в генеральский чин. Члены военного совета высказали единодушное мнение — немедленно оставить «эту мышеловку». Было решено продолжить отход 1-й армии к Витебску, имея главную цель — соединение ее с армией Багратиона.
Любопытно, что по прибытии в Дрисский лагерь как раз исполнилась годовщина Полтавской битвы, и император обратился к вой скам с воззванием: «Дать врагу сражение!» Сражения, однако, не получилось. Лагерь оставили без боя.
В тот же день было издано еще одно интересное воззвание — командующего второй армией Багратиона: «Господам начальникам войск внушить солдату, что все войска неприятеля не что иное, как сволочь со всего света… Они храбро драться не умеют, особливо же боятся нашего штыка. Я с вами, вы со мной!»
Французы, заняв Дрисский лагерь, назвали его «памятником невежества в военном искусстве».
Ну а что же сталось с духовником царя по военной стратегии пруссаком Карлом Людвигом Августом фон Фулем? По словам А. Шишкова, оставив Дрисский лагерь на одном из привалов «пруссак Фуль и поляк Ожеровский лежали один подле другого и беспрестанно хохотали. Мне досадно было, при таких обстоятельствах… слышать их беспрерывно веселящихся». И далее: «Кто исчислит бедственные следствия сего несчастного отступления, той оборонительной системы, выданной господином Фулем и его подобными?»