Кто ответит?

- Кто?! Так. Спать хочу. Права вы не имеете в это время...

ПЕРЕЛОМ

Телефон звонил долго, нудно, безжалостно буравя непрочный сон, пришедший к Ярославцеву лишь под утро, - всю ночь он промаялся в беспокойстве и безысходности воспаленных мыслей, предвещавших скорую беду. И сбылось предчувствие!

- Это я, - прозвучал голос Матерого, вклиниваясь в парализованное дремой сознание. - Слышь? Все плохо! Тут гроза, а в Дагестане вовсе тайфун... Тольку Воронова помнишь? Приняли... Началось, в общем. С шасси этими прокол, точно, номерные они. Не случилось чуда! Пора в поход... Еще звонить или как?

- Не надо, - пробормотал Ярославцев слабым спросонья голосом. - Единственная просьба: центральные точки постарайся все же прикрыть.

С минуту он лежал с закрытыми глазами, думал. Искал хотя бы тень надежды. После отрезвленно осознал: да, чуда не будет. Грядет гроза. Неумолимо.

Встал, запахнувшись в халат, прошел в ванную.

“Идешь воровать, один иди!” - тупо ударила в висках зазубренная мудренькая истина.

Стоп... Но не воровать же хотел, не воровать!

Очередное утро, столь похожее на все предыдущие. Привычные, милые мелочи повседневного быта. Все кончается. Кончится и это.

Он пил свой утренний, до черноты заваренный чай, рассеянно глядел на кота, воодушевленно дурачившегося с мотком шерсти, гонявшего его из угла в угол, и слушал мягкое, переливчатое треньканье телефона, чья упорная электроника пробивалась согласно программе к плотно занятому номеру нужного абонента.

Длинный гудок. Наконец-то!

- Зинаида Федоровна? Ярославцев беспокоит. Вы не могли бы сделать мне полугодовую немецкую визу? Мои данные? Все - в кадрах министерства. За мной подарок, богиня вы моя... И без возражений, а то обижусь. Договорились?

Положил трубку. Турист... Авантюрист. Как будешь легализоваться, в ФРГ этом? Прошу политического убежища, спасаюсь от преследования как идейный уголовник или же бандит по недоразумению? А может, от нечего делать звякаешь? Соломинки в бушующих волнах под руками нащупываешь? Нервный ты, оказывается.

Он отставил чашку. Внезапно обхватил голову руками. Неужели все-таки придется сделать этот шаг, неужели?.. Да, придется. Ты уже много раз мысленно совершал его, ты уже пробовал, насколько прочны нити, и знаешь, как болезненно будет рвать их - соединяющие тебя и все, чем жив: прошлое твое, землю твою, близких. Но ты сумеешь порвать. Инстинкт самосохранения - волчий, безоглядный - сильнее... Гибнет растение, вырванное ветром и унесенное прочь, но ведь бывает, приживается оно на иной почве, бывает...

Да и что тебя соединяет с этой страной? Люди? Какие? Твое окружение? Это - статисты в театре, где ты актер и единственный зритель. Друзья? Их вообще никогда не существовало. Были товарищи. По работе, по делу, по делишкам. И потом - друзей выбирают. А ты раньше выбрать не мог. Тебе вменялось дружить исключительно со своим кругом либо с кем-то из круга повыше. Но не с верхним, ибо тому кругу с тобой тоже дружить не положено было. Отчасти поэтому и тянулся ты к Матерому, и помогал ему, и наставлял, вопиющим образом нарушая правила игры и наивно полагая, будто нарушение не наказуемо...

Жена, дочь? Тут ясно. Вероника выйдет замуж, сохранив туманное сожаление о бывшем супруге-неудачнике и весьма конкретное сожаление о своей загубленной якобы жизни - им, неудачником, конечно, загубленной. А дочь - та вовсе под чужим созвездием родилась, дочери вообще папа без надобности, ей связи его нужны и наследство. И странно, и страшно чувствовать в маленьком, хрупком человеке, не определившемся ни в социальных, ни в нравственных ориентирах, железную хватку и волю уже бесповоротно состоявшегося потребителя. Дочь себя пристроит, за нее волноваться - пустое, ген выживаемости здесь доминирующий, хотя и дурно мыслить так о собственном любимом - да, именно любимом - ребенке...

Теперь - о себе. Уже никуда никогда не подняться. И лучшее, что он мог совершить во имя собственных амбиций после изгнания из рая, совершено: стал консультантом тех, кто сколь-нибудь решает, суфлером десятка театров. Он ничего не значил сам, он исполнял, грамотно корректируя, чужую волю, а проявление воли собственной свелось к уголовщине. Он... прожил жизнь!

Нахлынуло безразличие. А после странно и остро захотелось в деревню, на Волгу, где был свой дом на берегу широкого разлива, побродить по талому снегу в лесу, кропотливо и тайно готовящему обновление трав и листвы, вспомнить о радостях прошлого лета, предчувствуя наступающее, вернуться домой в сумерках, надышавшись хвоей, затопить печь, посидеть возле близкого огня со стаканчиком коньяку, подумать...

Только-то и осталось у него: пустые думы у деревенской печи...

В сознание неожиданно ворвались какие-то знакомые интонации голосов и маршевые звуки, доносившиеся из телевизора. Он увеличил громкость до упора, и кухню буквально заполонили шум и треск пионерского парада, вдохновенно комментируемого взволнованным гласом диктора, призывающего быть достойными... гордо нести...

- Что?! - оторопело выдохнул он и вдруг понял: транслируют хронику...

Ярославцев оглушенно прислушался к такой привычно впитанной с детства и в то же время странной несомненности оптимистических словосочетаний, подтвержденных ликующей оркестровой какофонией, и вдруг почувствовал, как волосы на голове поднимаются дыбом... Затем, исподволь ужасаясь неудержимо нехлынувшему на него сумасшествию, схватил за спинку кухонный стул и пустился с ним в неуклюжее вальсирование, пытаясь попасть в такт бравурных ритмов, доносившихся из неведомых пространств.

Болезненный удар о край газовой плиты заставил его прекратить эту дикую пляску.

Он выдернул шнур питания телевизора из сети, недоумевая над собой, наспех допил чай и спустился к машине с обреченной решимостью, словно гвоздями распявшей сомнения и трепет души.

До фирмы Джимми доехал Ярославцев быстро. Машину бросил в переулке неподалеку, подняв воротник пальто, пошел к офису.

С Джимми он познакомился в той злополучной заграничной командировке, на стройке. Фирма, где тот тогда служил, специализировалась на выпуске облицовочных материалов. Именно эту фирму Ярославцев когда-то крупно надул, выхватив у нее из-под носа большой заказ и погорев на том заказе...

А после, спустя пять лет, Джимми объявился в Москве, позвонил и сказал:

- Я приехал сюда учиться твоей деловой хватке, Володя. Готов брать уроки.

Встречались они редко, но неизменно сердечно, говорили всегда откровенно, не темня, и цену друг другу знали прекрасно. И сейчас, шагая к подъезду офиса, он, Ярославцев, знал, что здесь может говорить без околичностей и поймут его здесь, наверняка поймут.

- Дорогой гость... - Джимми, улыбаясь, встал из-за стола, протянул руку. - Какими ветрами и судьбами?

- Слушай, - сказал Ярославцев, всматриваясь в его лицо. - Удивительное дело: иностранца у нас видно сразу. И даже не в одежке дело. У вас непостижимо чужие лица и непостижимо отстраненные глаза...

Джимми степенно поправил темно-синий галстук в мелкую белую звездочку. Застегнул лощеный, с плечиками пиджак.

- Отстраненные... от чего?

- От наших проблем, вероятно... Ты как, не против прогуляться?

- Буду через час, - кивнул Джимми симпатичной секретарше, холодно и приветливо улыбнувшейся шефу, гостю и тотчас спрятавшей лицо в бумаги и в ухоженные рыжеватые локоны.

Медленно побрели по тротуару узенькой старой улочки.

- Боже, - искренне вырвалось у Ярославцева, озиравшегося потерянно на церкви, колонны купеческих особнячков, лепку карнизов. - Все знакомо и все, как впервые. Да и пешком идти, как впервые... В основном - за рулем же, в глазах - асфальт, выбоины-колдобины, разметка, а по сторонам - размытый фон: дома, камни-кирпичи... Ну, думается, и Бог с ними, камнями, быстрее бы к дому, к телевизору.

- Ты, увы, неоригинален, - поддакнул Джимми натянуто.