Страница 37 из 102
Дядюшка Жан, разумеется, чуточку перехватил по дороге, потому что говорил сам с собою, размахивая могучими руками и раздувая румяные щеки, как делал всегда, хорошо отобедав. Мы слушали с удивлением и восхищением.
Николь стала накрывать на стол к ужину, и тут водворилась тишина: каждый раздумывал о том, что сейчас услышал.
Когда я уже собрался домой, Жан Леру сказал мне:
— Передай отцу, что его приглашает старый товарищ, Жан Леру, — ведь мы с ним старинные приятели: вместе отбывали военную службу в пятьдесят седьмом. Так ему и скажешь. Значит, завтра ровно в полдень, слышишь, Мишель!
Он держал меня за руку, и я отвечал:
— Да, дядюшка Жан; вы нам оказываете большую честь.
— Когда приглашаешь таких достойных людей, как вы, — возразил он, — самому себе оказываешь честь и удовольствие доставляешь. Ну а теперь доброй ночи!
Я вышел. Мне еще не доводилось слышать от крестного таких добрых слов об отце, и я полюбил Жана Леру еще сильнее, если только это было возможно.
Глава четырнадцатая
Вернувшись домой, я сказал родителям, что мы с отцом званы завтра на обед к дядюшке Жану со всеми именитыми людьми из Лачуг. Родители поняли, какая нам оказана честь, и отец расчувствовался. Долго он вспоминал о военной службе в пятьдесят седьмом году, когда они вместе с Жаном Леру прошли рука об руку по городу с трехцветными лентами на треуголках, и о моем крещении, когда его старый товарищ согласился быть крестным отцом. Он вспоминал все до мельчайших подробностей, восклицая:
— Эх, хорошее было времечко! Хорошее было времечко!
Мать тоже была довольна, но она сердилась на меня, и, не выдавая своей радости, продолжала молча прясть. Однако утром наши белые рубашки и праздничная одежда уже лежали готовыми на столе — мать спозаранок все перестирала, пересушила, привела в порядок. И когда к полудню отец и я спускались по главной улице рука об руку, она, стоя на пороге, смотрела нам вслед и кричала соседям:
— Они идут на званый обед с именитыми людьми, к господину Жану Леру!
Бедный старенький отец опирался на мою руку и говорил, улыбаясь:
— Мы нынче принарядились, как в день выборов. С той поры с нами беды не случилось, только бы так и продолжалось, сынок. Поостережемся нашего языка: на званых обедах болтают много лишнего. Будем осмотрительны, слышишь?
— Да, батюшка, будьте спокойны — слова лишнего не вымолвлю.
Батюшка всю жизнь дрожал, как дрожит бедный заяц, которого многие годы гоняют с одной вересковой пустоши на другую. И сколько же людей в те времена походили на него! Почти все старые крестьяне, жившие под властью господ да монастырей, хорошо знали, что справедливость не для них. В любом предприятии нужно, чтобы за дело взялась молодежь во главе с людьми бывалыми и упорными, как Шовель, который никогда не изменит мнения и не отступит. Если б крестьянам пришлось совершать революцию 89-го года в одиночку и если б не начали ее буржуа, мы бы так и застряли в 88-м. Что поделаешь: когда настрадаешься — теряешь мужество; вера в себя приходит с удачей. Да и образования нам недоставало.
В тот день мне довелось увидеть, что творит доброе вино. Еще шагах в ста от харчевни мы услышали раскаты хохота и веселые возгласы наших почтенных односельчан, явившихся раньше нас. Легран, Летюмье, Кошар, каретник Клод Гюре, Готье Куртуа, бывший канонир, и хозяин Жан вели беседу, стоя у большого стола, накрытого белой скатертью. Мы вошли и были просто ослеплены — графины, бутылки и разрисованные тарелки из старинного фаянса, вилки и ножи, начищенные до блеска, все сверкало и переливалось с одного конца стола до другого.
— А, вот и мой старый приятель Жан-Пьер, — воскликнул дядюшка Жан, шагнув нам навстречу.
На нем был кафтан цеха кузнецов с гусарскими пуговицами, завитой парик, в крупных волнах на затылке, открытая рубаха, широкие штаны, вздувавшиеся на брюшке, шерстяные чулки и башмаки с серебряными пряжками. Его мясистые щеки подрагивали в довольной улыбке, и, положив руки на плечи отца, он воскликнул:
— Ах, любезный мой друг Жан-Пьер, как же я рад видеть тебя! Гляжу на тебя и вспоминаю былое.
— Да, — отвечал батюшка со слезами на глазах, — доброе время нашей военной службы, не правда ли, Жан? Я тоже иногда вспоминаю о нем; ему уже не вернуться!
Тут Летюмье с треуголкой набекрень, в просторном коричневом кафтане, свисавшем на худые ляжки, и красном жилете со стальными пуговицами, позвякивающими, как цимбалы, принялся кричать:
— А оно вернулось, Жан-Пьер: позавчера все мы выиграли в бальяже. Своего добились! Да здравствует веселье!
Он подбросил треуголку к потолку, а все остальные засмеялись, поглядывая на бутылки, выставленные в ряд — сердце у них просто колотилось от радости. Каждый то и дело поворачивал голову, будто ему надо было высморкаться, а сам украдкой считал бутылки.
Дверь в кухню из горницы была отворена: в очаге багряным пламенем пылал огонь, два сочных жиго медленно вращались на вертеле, и жир, шипя, стекал в противень. Тетушка Катрина, в пышном белом чепце, с засученными рукавами, все хлопотала — то несла, прихватив передником, блюдо с жарким, то со сладким пирогом. Николь, перевернув большой железной вилкой мясо в кастрюлях, встряхивала в уголке корзину с салатом. По дому разносился запах вкусной снеди. Кто бы мог подумать, что трактирщик Жан на славу угостит простых людей — своих уважаемых односельчан. Впрочем, этот бережливый и трудолюбивый человек при важных обстоятельствах не считался с расходами; а раз он хотел завоевать уважение в округе, то что могло быть важнее отменного угощения, которое он приготовил для всех тех, кто на выборах в бальяже выдвинул его и друга его Шовеля. Все добрые буржуа в мое время поступали точно так же; это было лучшим средством сохранить порядок. Они проявили здравый смысл, встав во главе народа; но когда их сынки из спесивости, алчности и глупости стали чуждаться народа, дабы сделаться лжедворянами, они начали служить другим, более хитрым, чем они сами. Вот и вся наша история в нескольких словах!
Меж тем старики, собравшись у окна, принялись обсуждать дела бальяжа и всякий раз, при появлении нового именитого сельчанина, выкрикивали:
— Эге, а вот и Плетч… эге, а вот и Ригон… иди-ка сюда! Как поживаешь?
Валентин, стоя поодаль, посмеивался и поглядывал на меня. Однако ж его раболепие перед королем, королевой и прочими высокопоставленными особами ничуть не мешало ему любить хорошее вино, сосиски и ветчину. Его тешила мысль о пирушке, и длинный его нос с удовольствием втягивал запахи кухни.
Наконец пробило полдень. Николь послала меня за Шовелем, но не успел я выйти, как он не спеша вошел вместе с Маргаритой. Все закричали:
— А, вот и он… Вот и он!
Шовель, одетый в куртку из легкой дешевой ткани, смеялся, пожимая всем руки. Однако это был уже не прежний Шовель. Теперь помощник прево не мог бы подойти к нему, взять под стражу: он был одним из пятнадцати депутатов, избранных в Меце, и это ясно чувствовалось по выражению его лица. Его маленькие черные глазки блестели ярче прежнего, белоснежный воротничок рубашки торчал до самых ушей.
Верзила Летюмье, любивший церемонии, собрался было произнести нечто вроде приветственной речи, но Шовель, смеясь, сказал:
— Сосед Летюмье, вот и суп подали, пахнет превкусно.
И правда, появилась тетушка Катрина — она с важностью водворила на стол большую супницу.
Тут Жан Леру воскликнул:
— Сядем же, друзья, сядем. Летюмье, вы произнесете речь за сладким. Соловья баснями не кормят. Садись-ка сюда, Кошар. А вы, Шовель, сядьте туда, во главе стола. Валентин! Гюре! Жан-Пьер!..
Словом, он каждому указал место; всем не терпелось повеселиться. Отец, Валентин и я сидели против дядюшки Жана, который всех угощал: он поднял крышку с супницы, пар облачком взвился к потолку, разнесся вкусный запах бульона с гренками, и гости стали передавать тарелки.
Я никогда не видел столько яств и был в восторге, а батюшка — еще в большем.