Страница 26 из 102
Представьте же себе, как ликовал Шовель, когда парламент сделал такое заявление.
— Отныне все изменится, — возгласил он, — грядут великие события. Скоро придет конец нищете народной, вступает в права справедливость.
Глава восьмая
Заявление Парижского парламента[55] вихрем долетело до провинциальной глуши. В деревнях, на ярмарках и рынках только и было разговора что о Генеральных штатах. Сойдутся, бывало, пятеро-шестеро крестьян на дороге, с четверть часика потолкуют о своих делах, и вдруг кто-нибудь воскликнет:
— Ну, а Генеральные-то штаты?.. Когда же у нас соберутся Генеральные штаты?
Тут каждый высказывал свое мнение об отмене застав, городской ввозной пошлины, двадцатины, о дворянстве и о третьем сословии. Спорили, заходили в первый попавшийся кабачок потолковать; в разговоры вмешивались и женщины. Не хотелось больше оставаться в дураках, вечно платить, не зная, на что идут деньги: теперь никто не хотел упустить своего, хотел сам голосовать за налоги. У нас появлялся здравый смысл!
На беду, год выдался прескверный из-за жестокой засухи. С середины июля до конца августа дожди не перепадали, так что не уродился ни хлеб, ни другие плоды полей. Траву даже и косить не стоило. Надвигался голод, потому что даже картошка не уродилась. Это было настоящее бедствие. А потом пришла зима 1788 года — страшнее зимы мои современники не припомнят.
Ходили слухи, что выискались негодяи, которые скупили во Франции весь хлеб, решив уморить нас голодом, и даже называлось это «пактом голодовки»[56]. Злодеи скупали жатву на корню и отсылали жито судами в Англию, а когда пришел голод, стали привозить зерно обратно и устанавливать цены по своему произволу. Шовель говорил, что это разбойничье сообщество существует исстари и что в нем состоял сам король Людовик XV. Не хотелось ему верить, уж очень это было мерзко. Но в дальнейшем я узнал, что так оно и было.
Многострадальный французский народ еще никогда так не бедствовал, как зимою 1788/89 года, даже в то времена, когда был введен максимум[57], и даже позже, в 1817 — в год дороговизны[58]. У всех на гумне появлялись досмотрщики, заставляли людей обмолачивать зерно и немедленно отправляли на городские рынки.
Не зарабатывай я, по счастью, двенадцать ливров в месяц да не присылай Клод посильную помощь бедным нашим старикам и двум детям, жившим при них, бог знает, что случилось бы со всеми ними. Несчетное число людей умерло от голода. Представьте же себе, как бедствовал Париж, город, который получает все привозное, — он погиб бы окончательно, не будь больших прибылей от ввоза зерна, овощей и мяса на парижские рынки.
Так вот, люди все же не забывали о Генеральных штатах. Напротив, с бедою росло всенародное возмущение. Люди думали так:
«Кабы вы не растратили наши деньги, мы бы не обнищали. Но берегитесь, берегитесь, так больше не может продолжаться. Не потерпим больше ни Бриенна, ни Калонна — эти министры вам служат, мы же хотим министров для народа таких, как Неккер и Тюрго».
В ту пору стояла невиданная стужа, даже вино и водка замерзали в погребах, но Шовель и его дочурка без передышки шагали по краю, не расставаясь с корзинами. Ноги они обертывали овчиной, и мы, проводив их, с дрожью смотрели, как они шагают по заиндевелым, обледенелым тропкам, опираясь на увесистые палки с железным наконечником.
В те дни они продавали несметное количество брошюр, получаемых из Парижа, и иной раз, вернувшись из своих походов, приносили их и нам, и мы читали, усевшись вокруг большой печки, раскаленной докрасна. Я сберег эти брошюры, и, если б дал вам их почитать, вас бы поразило, как умно и здраво рассуждали люди еще до революции. Народ все ясно видел, — всех, кроме дворян и наемных солдат, доконала безысходная нужда. Как-то вечером мы прочли: «Диоген в Генеральных штатах». А в другой раз — «Жалобы, сетования, замечания и требования парижских горожан», или «Причины недоедания раскрыты», или «Размышления о том, что выгодно третьему сословию, обращенные к населению провинции» и тому подобные книжки, показывавшие нам, что три четверти населения Франции по-нашему думают о дворе, министрах и епископах. И вот в те дни случилось происшествие, огорчившее меня и доказавшее, что в семье могут быть люди самого различного склада.
В половине декабря, когда все завалило снегом, старуха Гоккар, которая за несколько лиардов разносила письма по городу и деревням, зашла к нам и сказала, что почтмейстер выкрикивал на Рыночной площади фамилии тех, кому не доставлены письма, и что есть письмо на имя Жан-Пьера Бастьена из деревни Лачуги-у-Дубняка. Почтальон Бренштейн в ту пору еще не разносил письма по всем деревням в округе. Почтмейстер по фамилии Перне сам выходил на площадь в базарные дни, принося письма в корзине. Он прохаживался между прилавками и спрашивал:
— Вы не из Лютцельбурга? А вы не из Гультенгаузена или Гарберга?
— Да, оттуда.
— Передайте-ка вот это письмо Жан-Пьеру, а это — Жан-Клоду. Лежит оно у меня уже месяца полтора, никто не объявляется. Пора бы прийти за ним.
Письма брали, на том почтмейстер и успокаивался. Свою обязанность он выполнил.
Старуха Гоккар и взяла бы письмо, да пришлось бы заплатить двадцать четыре су, а их у славной этой женщины не было: к тому же она сомневалась, вернем ли мы деньги. Трудновато было в ту пору уплатить за письмо двадцать четыре су. Я бы охотно оставил его на счету почты, но мои старики, решив, что оно от Никола, разогорчились. Бедные родители объявили мне, что будут две недели поститься, только бы получить весточку от сына.
Тогда я отправился за письмом в город. Так и оказалось: оно было от брата Никола. Вернувшись в нашу лачугу, я прочел его вслух, к умилению родителей и всеобщему нашему удивлению. Оно было написано 1 декабря 1788 года, когда Бриенн уже был в отставке с пенсионом в восемьсот тысяч ливров, на 1 мая 1789 года намечали созыв Генеральных штатов, Неккер снова занял свое место, а Никола все это ничуть не волновало! И я переписываю старое, пожелтевшее, разорванное письмо — из него вы узнаете, о чем думали солдаты, когда французский народ взывал к справедливости. Бедняга Никола был не лучше и не хуже своих товарищей. Он был неучем, рассуждал, как полнейший невежда, потому что не знал грамоты, но нельзя было его во всем упрекать, — быть может, солдат, которого он попросил написать письмо от его имени, вставлял кое-что от себя — из учтивости.
Так вот это письмо:
«Во имя отца и сына и святого духа.
Жан-Пьеру Бастьену и его супруге Катрине от Никола Бастьена, бригадира третьего эскадрона Королевского немецкого полка, Парижский гарнизон.
Любезные батюшка и матушка, братья и сестрицы!
Вы, должно быть, еще живы, потому как было бы ненатурально, если бы вы поумирали за четыре с половиной года, в то время как я здоров по-прежнему. Я еще не так разжирел, как синдик мясников Кунц из Пфальцбурга, но без хвастовства скажу, силен, как он, на отсутствие аппетита и всего прочего не жалуюсь, а это главное.
Любезные батюшка и матушка, кабы вы увидали меня сейчас верхом на лошади, со шляпой набекрень, ногами в стремени в тот миг, когда я готов взять на караул, отдать честь или артикул какой-нибудь ружьем сделать, либо когда я с приятностью прогуливаюсь по городу под руку с одною молоденькой девицей, вы бы удивились и просто не поверили, что это ваш сын! И стоило бы мне пожелать, я бы и за дворянина сошел, как позволяет себе это кое-кто в полку, — все в моих руках. Да вы хорошо понимаете, что я — то не способен на это, из уважения к вашим сединам и моего к вам почтения.
Доложу я вам, что в течение первого года унтер-офицер Жером Леру очень мне досаждал из-за того, что шрамы от удара кружкой изуродовали ему рожу. Но вот теперь я — бригадир третьего эскадрона — вышел у него из подчинения, только честь должен отдавать, здороваясь вне службы. Я тоже получу чин унтер-офицера, и тут-то мы с ним столкнемся. Не скрою от вас, что я учитель фехтования в полку и в первый же год службы я нанес раны двум прево из Ноайля. И теперь, кроме Лафужера из Лозена и генерала Буке, никто не посмеет косо на меня поглядывать. Таков уж у меня глазомер, и так хорошо я владею кистью руки. А все это от господа бога. И даже из других полков задирают меня из зависти. Так, первого июля, перед тем как отбыть из Валансьена, в штабе полка бились об заклад за меня против солдат из полка Конти. Фехтовальщик Байяр, низенький чернявый южанин, все называл меня «Эльзасец»! Надоело мне это. И я послал к нему двух приятелей — потребовать объяснения. Все было условлено заранее, и на другое утро мы скрестили шпаги в парке. Он прыгал, как кот. Но в третьем заходе я все же кольнул его в грудь под правый сосок, и без промашки. Он и охнуть не успел, как пришел ему конец. Весь полк ликовал. Я просидел двое суток под стражей в полицейском доме — не повезло. Зато майор, Шевалье де Мендель, прислал целую корзину яств со своего стола для Никола Бастьена, корзину с тонкими винами и мясом. Вот-то было здорово! По милости Никола выиграл Королевский немецкий полк, и за это его угостили на славу. С той поры я уважаю майора больше всех высших чинов. Эх, если б вы только знали, что тут творится, как бунтует вся эта сволочь штафирки, главным образом судейские крючки волнуются, а если знаете, то вам ясно, что случаев отличиться хватает.
55
Имеется в виду решение, принятое 3 мая 1788 года Парижским парламентом, потребовавшим отмены внесудебных арестов (леттр де каше) и созыва Генеральных штатов. В ответ на эти и другие оппозиционные действия парламента правительство предприняло полную реорганизацию судебной системы: вместо существовавших двенадцати парламентов (по количеству судебных округов) предполагалось создать сорок семь апелляционных трибуналов и общую палату из числа крупнейших феодалов. Но при поддержке населения парламенты продолжали оказывать сопротивление действиям королевской власти, и реформа, задуманная правительством, потерпела неудачу. Парламенты были восстановлены. Но популярность Парижского парламента сошла на нет после того, как 23 сентября 1788 года он высказался против двойного представительства депутатов третьего сословия в Генеральных штатах. И все же оппозиционные выступления парламентов (так называемая «революция привилегированных») сыграли определенную роль в образовании революционной ситуации во Франции в 1789 году, обнаружив наличие в стране кризиса верхов.
56
«Пакт голодовки», «Общество голодовки» — так называли во французском народе в конце XVIII века компанию крупных хлеботорговцев во главе с Малиссе, заключившим в 1765 году с правительством договор о снабжении хлебом Парижа на двенадцать лет. Продовольственный кризис ряда последующих лет дал повод к обвинению Малиссе и его трех компаньонов в злостных махинациях с целью наживы и создания голодовки. В 1773 году генеральный контролер аббат Террэ предписал подвергать аресту лиц, распространяющих слухи о том, что существует монопольная компания, скупающая хлеб и придерживающая его с целью продажи по повышенным ценам. Однако агенты самого Террэ наживали крупные состояния путем злоупотреблений как при покупке, так и при продаже хлеба. Факт вывоза излишне закупленного хлеба за границу (например, отправка трех кораблей с хлебом в Англию в 1774 г.) дал повод для слухов, что правительство и сам король участвуют в деятельности Общества голодовки, организованного для спекуляции на голоде народных масс. Увольнение в отставку Террэ после смерти Людовика XV было встречено в народе с большим удовлетворением.
57
Максимум — система твердых цен на продукты питания и предметы первой необходимости, а также твердых ставок заработной платы рабочих, установленная во Франции во время буржуазной революции XVIII века. По требованию народных масс, жестоко страдавших от дороговизны, вызванной обесценением денег и блокадой Франции, Конвент принял 4 мая 1793 года закон о твердых цепах на зерно; 11 сентября 1793 года были установлены единые цены на зерно, муку и фураж, 29 сентября — на другие предметы первой необходимости и на промышленное сырье. Тот же закон предусматривал максимум на заработную плату рабочих. Законы о максимуме цен, проводившиеся с большой строгостью, ограждали в известной мере интересы неимущих слоев населения от произвола спекулянтов, но таксация заработной платы противоречила интересам трудящихся. 20 марта 1794 года был принят закон, почти вдвое повышавший цены на продукты питания и первой необходимости (при сохранении прежнего уровня заработной платы). 23 июля были снижены ставки заработной платы. После крушения якобинской диктатуры система максимальных цен была по требованию крупной буржуазии отменена.
58
Осенью и зимой 1816 года и весной 1817 года в результате неурожая и громадных расходов продовольствия на содержание оккупационных войск цены на хлеб во Франции увеличились почти в полтора раза по сравнению с 1815 годом. В связи с этим в октябре 1816 года во многих частях страны начались серьезные волнения, сопровождавшиеся нападениями городской и сельской бедноты на продовольственные склады и амбары. В Тулузе 8 ноября вспыхнуло народное восстание, продолжавшееся пять дней. Вооруженные столкновения происходили и в некоторых других департаментах. Особенно большой размах приняли они в апреле, мае и июне 1817 года. В департаменте Сены и Марны был раскрыт противоправительственный заговор, руководители которого намеревались захватить Париж, чтобы установить цену на хлеб в два су, провозгласить право на труд и свободу, покончить с монархией Бурбонов, расправиться с роялистами и священниками. Власти жестоко подавили народные волнения. Были произведены массовые аресты, вынесены суровые судебные приговоры, несколько человек было казнено.