Страница 22 из 102
Дядюшка Жан уже был на ногах, в жилете, — мы застали его в большой горнице. Увидев нас, он изумился, а когда я рассказал ему о нашей беде и попросил его помочь, он сначала рассвирепел.
— Да тут ничего не поделаешь! — кричал он. — Ваш Никола вертопрах, мой же двоюродный братец — мошенник, каких мало, а это похуже: ничего тут не уладишь! Пусть все идет своим чередом, пусть прево вмешается. Во всяком случае, лучше всего будет, если вашего никудышного парня отправят в полк, раз уж он сглупил и позволил завербовать себя!
Он был прав, но отец лил горючие слезы, и дядюшка Жан вдруг надел праздничный костюм и, взяв палку, сказал:
— Идем. Такому порядочному человеку, как ты, я все же постараюсь помочь, если только это возможно. Хотя надежды у меня мало.
Он сказал жене, что мы вернемся часов в девять и, остановившись у кузницы, дал кое-какие распоряжения Валентину. Мы двинулись в путь, понурив головы. Время от времени дядюшка Жан выкрикивал:
— Что поделать! Он на кресте поклялся перед свидетелями. Рост у него богатырский, крепок он, как самшит, да разве отпускают дураков, поддавшихся на обман! Ведь это — первостатейные солдаты: чем у них в башке меньше, тем они храбрее. А разве мой двоюродный братец, отъявленный негодяй, получил бы полугодовой отпуск, кабы не вербовал ребят в наших краях? Да разве его держали бы, если б он не доставлял, по крайней мере, одного-двух молодцов в Королевский немецкий полк? Ума не приложу, как быть.
От его рассуждений на душе у нас становилось все тоскливее. Однако, придя в город, дядюшка Жан приободрился и сказал:
— Перво-наперво пойдем в лазарет. У меня там есть знакомец, старик-надзиратель Жак Пеллетье. Нам разрешат повидаться с Жеромом, и, пожелай он вернуть нам обязательство, все уладится. Предоставьте мне действовать.
Мы уже шагали вдоль стены, подошли к старинному зданию лазарета, стоявшего между бастионом французской заставы и бастионом порохового погреба. Дядюшка Жан потянул за колокольчик у ворот, возле которых день и ночь шагал часовой.
Ворота открыл лазаретный служитель, и крестный вошел, велев нам подождать.
Часовой ходил взад и вперед; мы с батюшкой прислонились к садовой ограде и с неописуемой тоской всматривались в покосившиеся окна.
Четверть часа спустя дядюшка Жан показался в воротах и знаком подозвал нас. Часовой нас пропустил, и мы вошли в длинный коридор, потом поднялись по лестнице на мансарду. Служитель шел впереди. Там, наверху, он отпер дверь в палату, где на узенькой койке лежал Жером. Голова его была почти сплошь забинтована, и если б не виднелись нос да усы, его бы и узнать было трудно.
Он приподнялся на локте, поглядел на нас из-под вязаного колпака и откинул голову.
— Эй, Жером, здорово! — обратился к нему дядюшка Жан. — Нынче утром я узнал, что с тобой стряслось, и встревожился.
Жером не отвечал. Ничего не осталось от кичливого и веселого парня, каким он был два дня тому назад.
— Да, вот беда-то, — продолжал крестный, — чуть тебе голову не проломили. Но, по счастью, все обойдется. Старший лекарь сказал, что обойдется. Вот только не попьешь вина да водки две недели, и все придет в порядок.
Жером по-прежнему молчал. В конце концов он произнес, глядя на нас:
— Что вам от меня нужно? Зачем пришли?
— Вот и хорошо, братец. Как я рад, что ты совсем не так уж плох, как говорили, — отвечал дядюшка Жан. — Эти бедные, разнесчастные люди, отец и брат Никола, пришли из Лачуг…
— Ага, понятно! — заорал негодяй, приподнявшись на койке. — Пришли клянчить обязательство. Да я скорее шею дам себе перерезать. Дерешься; разбойник? Готов людей передушить! Сволочь ты эдакая! Только попадись мне, я тебе покажу!
Он заскрежетал зубами и, натянув одеяло на плечи, отвернулся от нас.
— Послушай-ка, Жером, — начал было дядюшка Жан.
— Убирайтесь ко всем чертям! — крикнул негодяй.
Тут дядюшка Жан рассердился и сказал:
— Так, значит, не желаешь вернуть обязательство?
— Чтоб вас всех перевешали, — последовал ответ.
Служитель тоже выпроваживал нас, боясь, как бы Жером не задохся от злости.
Перед уходом дядюшка Жан крикнул ему:
— Я так и знал, что ты последний из подлецов, считал тебя отъявленным мерзавцем с той поры, когда ты еще до военной службы продал отцовских быков и телегу. А сейчас, кабы ты был на ногах да здоровым, влепил бы я тебе хорошую оплеуху, да не одну — лучшего ты не заслуживаешь.
Он наговорил бы еще много всего, но служитель вывел нас и затворил дверь. Надежды больше не оставалось.
Уже внизу, перед лазаретом, дядюшка Жан сказал:
— Ну вот, сами теперь видите, зря трудились, время тратили. Ваш Никола, несомненно, останется под стражей до отправки в полк. Все его вознаграждение пойдет на уплату издержек и разбитой посуды, и вы ничего не получите.
И, несмотря на все наше горе, он вдруг расхохотался и, вытирая глаза, сказал:
— Однако ж здорово он отделал моего братца. Ну и кулачищи. Отметку оставил, словно заклеймил большой печатью цеха суконщиков.
Он так заразительно хохотал, что под конец засмеялись и мы. Батюшка сказал:
— Да, наш Никола парень здоровый. Тот, может статься, покрупнее и костью пошире, зато Никола жилистее.
Мы посмеялись, но, когда дядюшка Жан вышел из городских ворот, нам стало еще тяжелее.
В тот же день мы отправились в тюрьму проведать Никола. Он лежал на охапке соломы и, когда отец заплакал, сказал:
— Что поделать, случилась беда! Вы ни гроша не получите, знаю. Но когда ничего изменить не можешь, одно и остается — твердить: «Предаюсь на волю божью».
Видно было, что на душе у него тяжко. На прощанье мы обнялись, он был бледен и все просил, чтобы брат и сестры пришли повидаться с ним, но мать не позволила.
Три дня спустя Никола уехал в Королевский немецкий полк. Он сидел в повозке вместе с пятью-шестью другими парнями, которые тоже подрались во время вербовки и растратили деньги, полученные по соглашению. По сторонам ехали конные жандармы. Я бежал за повозкой и кричал:
— Прощай, брат, прощай!
Он поднял шляпу; со слезами на глазах покидал он родные края, не повидав напоследок ни отца, ни мать — никого, кроме меня. Такова жизнь. Батюшка, как всегда, работал, добывая на хлеб насущный, а мать на Никола сердилась. Правда, потом она говорила: «Бедный наш Никола! Как же я его сразу не простила. Хороший он был парень». Да, конечно, но ему-то уже было все равно… Он служил тогда в Королевском немецком полку в Валансьенском гарнизоне во Фландрии, и долгое время от него не было никаких вестей.
Глава седьмая
Из-за нелепой выходки Никола всему нашему семейству много лет пришлось бы влачить жалкое существование, если б над нами не сжалился крестный Жан. В тот вечер, когда брат уехал, добряк сказал, видя, что я приуныл и сижу, забившись в угол возле камелька:
— Не кручинься, Мишель! Знаю, ростовщик Робен держит вас в когтях. Твоим родителям никогда не выплатить ему долг, слишком уж бедны. Заплатить придется тебе. Хоть ты еще не доучился, но с нынешнего дня будешь получать пять ливров в месяц. Работаешь ты усердно, я доволен твоим поведением.
Он говорил с твердостью. На глазах тетушки Катрины и Николь появились слезы. Я ответил не сразу:
— Ах, хозяин Жан, вы делаете для нас больше, чем иной отец.
Шовель, войдя с Маргаритой в эту минуту, воскликнул:
— Да, поступок превосходный! Я и раньше любил вас, сосед Жан, а сейчас стал уважать.
Он пожал ему руку и, похлопав меня по плечу, добавил:
— Мишель, твой отец поручил мне подыскать место для твоей сестренки, Лизбеты. Так вот, ее ждут в пивной «Зеленое дерево» у Туссена, в Васселоне. Будут у нее там и стол, и кров, пара башмаков и два шестиливровых экю в год. А станет прилежно работать, там будет видно. Для начала нельзя и желать лучшего.
Нетрудно вообразить, как обрадовались мои родители, когда узнали добрые вести. Лизбета не скрывала удовольствия; ей хотелось отправиться сейчас же, но нужно было кое-что собрать в деревне, так как у нее не было ничего, кроме обтрепанной будничной одежонки. Шовель подарил ей сабо, Николь — юбку, тетушка Катрина — две почти новенькие сорочки, девица Летюмье — казакин, а наши родители — добрые советы и благословение.