Страница 20 из 102
При этих словах Кристоф переломил, словно спичку, толстую самшитовую палку, которую держал в руках, и его лицо исказилось от ярости.
— Надавал бы ты мерзавцу оплеух, — заметил хозяин Жан.
— Были бы мы с ним с глазу на глаз, — ответил священник, — я бы отодрал его за уши, славно бы его отделал. Но там я принес свое смирение в жертву господу богу.
И он снова стал шагать взад и вперед. Нам было его жалко. Тетушка Катрина принесла ему хлеба и вина, он ел стоя, и вдруг его гнев утих. Но мне не забыть то, что он сказал в тот вечер. Вот его слова:
— Справедливость повсюду поругана. Все добывает народ, а остальные только и делают, что кичатся, попирают добродетели, пренебрегают религией! Защищает их сын бедняка, кормит их сын бедняка, вдобавок сын бедняка же, вроде меня, проповедует уважение к их богатству, сану и даже ко всем их безобразиям. Доколе это может длиться? Не знаю, но вечно длиться не может. Это противно природе, это противно воле божьей; совестно проповедовать почитание того, что требует порицания! Да будет покончено с этим, ибо в Писании сказано: «Тем, кто будет вереи моим заповедям, уготовано царство небесное. Но по ту сторону останутся нечестивцы, лжецы, идолопоклонники, всякий, кто любит кривду и кривдою живет».
В тот же вечер господин Кристоф вернулся к себе в деревню. Мы были в унынии; дядюшка Жан сказал нам на прощанье:
— Все эти вельможи только между собою и знаются. Когда же им приходится прибегать к услугам нашего брата — священника ли, солдата ли, ремесленника ли, — они оскорбляют его и стараются поскорее от него избавиться. Зря они так поступают. Теперь же, когда все знают о дефиците, положение должно измениться. Известно, что деньги идут от крестьян, а им в конце концов надоест работать на всю эту свору князей да кардиналов.
Я вернулся к нам в хижину в одиннадцатом часу, и неотвязные мысли преследовали меня даже во сне. Я был заодно с дядюшкой Жаном, Шовелем и кюре Кристофом. Но время еще не настало, и нам пришлось немало помучиться, прежде чем мы добились освобождения.
Глава шестая
Кроме всех этих историй — о Неккере, королеве и графе д’Артуа, вспоминается мне то, что для меня было всего тягостнее: беспросветная нужда дома. Родители мои вечно работали и зимою вечно бедствовали. Этьен подрос, бедный мальчуган работал вместе с отцом, но был так немощен и хвор, что едва зарабатывал себе на пропитание. Клод был пастухом в монастыре тьерселенцев в Ликсгейме. Никола заделался дровосеком. Это был настоящий работяга, но, на беду, он любил бражничать и затевать драки по воскресеньям в трактирах, так что почти ничего не приносил матери. Лизбета и наша младшая сестренка, Матюрина, прислуживали в Тиволи офицерам и дамам из города, но это случалось только раз в неделю; по воскресеньям же и в остальные дни они просили подаяния по дорогам. Ведь в ту пору фабрик еще не было и в помине; у нас в деревнях еще не вязали капюшоны, накидки и шали из тонкой шерсти; еще не плели в несметном количестве соломенные шляпы, которые раскупаются в Париже, в Германии, в Италии, в Америке. Ребята частенько дорастали до восемнадцати, а то и двадцати лет, не заработав ни гроша.
Всего хуже было то, что наш долг все увеличивался: он уже превышал пятьдесят четыре ливра. Ростовщик Робен раз в три месяца стучался к нам в окно, приказывал отцу поработать то тут, то там на барщине, и это повергало нас в ужас. Все прочее нам казалось пустяками по сравнению с этой бедой. Мы не знали, что при посредстве генеральных откупщиков, налогов и застав нас принуждали платить за насущно необходимое в десять раз больше, чем все стоило на самом деле, что ломоть хлеба обходился нам, как каравай, фунт соли — как десять фунтов, и так далее, что все это нас разоряло.
Мы не знали, что в двадцати пяти лье от наших краев, в Швейцарии, работая так же, мы жили бы гораздо лучше и даже откладывали бы про черный день. Да, многострадальные бедняки никогда не могли понять, что такое косвенные налоги; когда с них требовали в конце года всего лишь двадцать су деньгами, это их возмущало; но кабы они знали, сколько их заставляли платить изо дня в день за все насущное, они бы заговорили по-иному!
В наше время все это уже не имеет значения. Заставы упразднены, и служителей стало на три четверти меньше; но в те времена царили грабеж и нищета.
Ох, до чего же мне хотелось облегчить участь родителей и как я радовался при мысли, что в будущем году хозяин Жан будет платить мне три ливра в месяц и мы потихоньку погасим долг.
Да, мысль эта придавала мне силы, и я мечтал об этом день и ночь.
И вот наконец после стольких мытарств и нам улыбнулось счастье. Никола по жеребьевке в рекруты достался белый билет. Тогда вместо номера тянули билеты, белые или черные, — брали в рекруты только с черными.
Какая это была удача!
И тут матери пришла мысль продать Никола в рекруты; ростом он был пяти футов и шести дюймов и мог вступить в гренадерский полк, а это дало бы девять экю с лишним.
Во всю жизнь мне не забыть, как ликовала вся наша семья; мать держала Никола за руку и твердила:
— Мы продадим тебя! Много женатых попало в армию, ты кого-нибудь заменишь.
Можно было заменять только женатых людей, но приходилось нести двойную службу: двенадцать лет вместо шести. Никола знал это так же хорошо, как и мать, однако отвечал так:
— Воля ваша! Мне все равно.
Отцу хотелось, чтобы он остался. Он все твердил, что, когда работаешь лесорубом, да еще на барщине зимой, тоже зарабатываешь деньги и выплачиваешь долги. Но мать отвела его в сторону и зашептала на ухо:
— Послушай, Жан-Пьер, если Никола останется, он женится. Я-то знаю, что он бегает за этой девчонкой — Жаннетой Лорис. Они поженятся, дети пойдут, а это для нас хуже всего на свете.
Тогда отец с глазами, полными слез, спросил Никола:
— Так ты хочешь заменить кого-нибудь? Хочешь уехать взамен другого?
И брат, надев старую треуголку с красной лентой, воскликнул:
— Да, я уезжаю! Я должен заплатить долги! Я — старший, и я выплачу долг.
Славный он был парень. Мать обнимала его, обвив сыновью шею обеими руками, твердила, что она хорошо знает, как он любит родителей, что знает это давно; она мечтала, что он станет гренадером, приедет в деревню в белом мундире с небесно-голубыми отворотами и плюмажем на шапке.
— Ладно… ладно… — говорил Никола.
Он ясно видел, что мать хитрит, что она только и думает о своем гнезде, но делал вид, будто ничего не замечает. К тому же война ему нравилась.
Отец сидел у очага и плакал, обхватив голову руками. Ему хотелось, чтобы все мы были тут, рядом. Пока братья и сестры звали соседей, мать, припав к его плечу, шептала:
— Послушай, мы получим больше девяти экю. Ведь у Никола шесть лишних дюймов, и за каждый дюйм платят отдельно. Получается двенадцать луидоров! Купим корову, будет у нас молоко, масло, сыр. Пожалуй, и свинью выкормим.
Он не отвечал и весь день был удручен.
Наутро они все же отправились в город вместе, и хоть у отца было тяжело на душе, вернувшись, он сообщил, что Никола заменит сына булочника Жосса, прослужит двенадцать лет, а мы получим двенадцать луидоров — по луидору за каждый год службы; что прежде всего надо уплатить Робену, ну, а там будет видно. Ему хотелось дать Никола один-два луидора, но мать закричала, что он ни в чем не нуждается, что он всякий день будет сыт и одет будет добротно, даже чулки надевать в сапоги будет, как все военные. А дашь ему деньги, он все равно пропьет их в кабаке, да за это еще и поплатится.
Никола с хохотом поддакивал:
— Ладно, ладно!.. Согласен.
Только один отец и сокрушался; впрочем, не подумайте, что мать радовалась отъезду Никола. Нет, она горячо любила его, но от безысходной нужды сердце черствеет. Мать заботилась о младших — о Матюрине, об Этьене, а двенадцать луидоров в те времена были целым состоянием.
Итак, все было решено: бумаги надлежало подписать в мэрии через неделю. Каждое утро Никола отправлялся в город. Ведь он заменял сына папаши Жосса, содержателя трактира «Большой олень», что напротив Немецкой заставы, и тот потчевал его сосисками с капустой и не отказывал в доброй чарке вина. Никола не расставался с приятелями, которые, как и он, заменяли сыновей других буржуа, веселился и пел с ними песни.