Страница 101 из 102
И вот после прибытия Гюллена и его сотоварищей, Жан Ра и оба сына Леже, записанные барабанщиками, начали выбивать дробь, и все поняли, что решительная минута наступает.
Тем, кому доводилось идти от Пфальцбурга до деревни Малые Камни, знакома огромная скалистая глыба, что вздымается посреди луга слева от дороги. Непонятно, как она очутилась тут? Наверное, скала скатилась сверху, но когда? Никому не ведомо. Вероятно, это случилось в незапамятные времена! И вот на этой каменной глыбе, окруженной волонтерами и толпой людей, сбежавшихся из города и деревень, в глубокой тишине кюре Кристоф благословил наши знамена, напомнив нам о наших обязанностях воинов-христиан. У каждого селения было свое знамя, их сложили пирамидой, и он, воздев руки, благословил их: благословил по церковному обычаю, произнося слова по-латыни.
И тотчас же вслед за ним на тот же камень поднялся Шовель — член муниципалитета и председатель клуба. Он велел поднести к нему батальонное знамя — огромное трехцветное знамя с красным вязаным колпаком — колпаком крестьянина на конце древка. И, воздев руки, он благословил его, как должно по конституции, произнеся такие слова:
— Старинный колпак французского крестьянина, веками клонившийся к земле, колпак, пропитанный потом наших многострадальных отцов, колпак раба, тысячу лет попираемый сеньором и князьями церкви, воспрянь! Иди вперед, среди сражений!.. Да пронесут тебя сквозь штыки наших врагов дети и внуки тех, кто носил тебя в рабстве!.. Пусть они держат тебя высоко, пусть никогда не дадут тебе склониться снова! И да послужишь ты устрашением для тех, кто хочет вновь закабалить народ. Пусть один вид твой приведет их в содрогание и пусть потомки узнают, что стойкость, отвага, доблесть твоих защитников вознесли тебя из величайшего унижения до высочайшей славы.
И Шовель, бледный как полотно, обернулся к тем, кто с дрожью волнения внимал ему, и громко сказал:
— Волонтеры, дети народа! Поклянитесь защищать до самой смерти это знамя… знамя, которое воплощает для вас отечество и свободу, знамя, которое напоминает вам о страданиях ваших предков. Клянетесь ли вы? Отвечайте!
И раздался слитный возглас, подобный раскату грома:
— Клянемся!
— Хорошо! — сказал тогда Шовель. — Я принимаю вашу присягу от имени родины. Родина полагается на вас и всех вас благословляет!
Он произнес это просто, но с силою; голос его разносился далеко, и каждый его слышал.
Затем Шовель спустился с каменной глыбы. И почти тотчас же большинство провожающих — остались только близкие родственники волонтеров — разошлись, направляясь в свои деревни, потому что со стороны деревни Малые Камни надвигалась огромная свинцовая туча, а жара стояла такая, что все ждали — вот-вот хлынет ливень.
Шовель велел бить сбор, и, когда мы окружили его, Жана Леру и мэров общин, он нам объявил, что по постановлению Законодательного собрания, прибыв в лагерь, мы сами выберем офицеров и унтер-офицеров; но что пока нам не мешает избрать начальника, который должен наблюдать за порядком во время похода, находить жилье для постоя, назначать час выступления и тому подобное. Он советовал нам кого-нибудь выбрать, и мы тотчас же так и сделали. Горцы выбрали башмачника Гюллена.
— Гюллена! — раздался единодушный крик.
Все повторили это имя, и Гюллен стал нашим вожаком до прибытия в Риксгеймский лагерь. Дел у него было пока немного: поторапливать нас да на привалах ходить в мэрию — хлопотать о нашем постое и провизии.
Ну, а сейчас пора рассказать вам о том, как настала для нас разлука. Небо становилось все темнее; все громче шумел лес — как бывает перед грозой, когда листья на деревьях дрожат, хотя ветра и нет. И вот около полудня Гюллен, который о чем-то толковал с мэрами, спустился на дорогу и велел бить сбор. И тут все поняли, что уж на этот раз мы двинемся в поход. Мэры, Шовель, кюре Кристоф, мой батюшка и все остальные спустились на дорогу, к подножию холма. На миг я задержал взгляд на Маргарите, словно стараясь запечатлеть ее черты в своем сердце на все эти три года так, словно видел ее в последний раз. Она тоже смотрела на меня с тоскою в глазах. Я сжимал ее руку и чувствовал, что она старается меня удержать.
— Ну что ж, — сказал я, — попрощаемся!
И я поцеловал ее; она побледнела и не вымолвила ни слова. Я поднял ранец, лежавший в зарослях вереска, и застегнул его. К нам подошли Шовель, батюшка, Этьен и крестный Жан. Мы обнялись. Я отдал отцу свое жалованье — восемьдесят ливров — для уплаты за Этьена в Лютцельбургскую школу, а обнимая крестного, почувствовал, как он что-то опустил в карман моей куртки: оказалось — два луидора, которые впоследствии сослужили мне немалую службу.
Пора было уходить, иначе и меня, пожалуй, оставило бы самообладание. Я взял ружье, повторяя:
— Прощайте!.. Прощайте все!.. Прощайте!
И тут Маргарита крикнула:
— Мишель! — И голос у нее был такой, что вся душа у меня перевернулась. Я бросился к ней — она плакала. Я попытался ее утешить:
— Полно, Маргарита, будь мужественной: ведь это приказ отечества!
Люди вокруг нас плакали; на женщин жалко было смотреть. Вся кровь отлила у меня от сердца.
Но Маргарита взяла себя в руки и промолвила, крепко обняв меня:
— Защищайся стойко!
Я сбежал на дорогу, так больше ничего не сказав остальным, даже ни разу не оглянулся.
Почти все волонтеры уже спустились вниз на дорогу; подошли и запоздавшие. И вот мы двинулись по три, по четыре человека в ряд — как стояли.
Уже с неба падали крупные капли, приятно пахло нагретой пылью, прибитой дождем, а когда мы повернули за крутой изгиб, который делает дорога, поднимаясь к деревне Малые Камни, сверкнула молния и вслед за ней хлынул проливной дождь. Сильная гроза прошла стороной, она бушевала за грядою гор, в Саверне, в Эльзасе; но дождь, ливший как из ведра, нас освежил.
В три часа того же дня мы прошли, не останавливаясь, через деревню Малые Камни. Привал мы устроили в трех-четырех лье дальше, в самом лесу, близ больших стеклодувных мастерских.
Я промечтал всю дорогу и даже ни разу не взглянул на своих спутников; совсем иные мысли теснились у меня в голове. Но вот когда мы расположились в каком-то большом крытом строении без стен, где для нас развели огонь, а здешние жители снабдили нас хлебом и пивом, Марк Дивес, сидевший рядом со мной, положил мне руку на плечо и заметил:
— Тяжело, Мишель, родной край покидать!
Тут я взглянул на него, обрадовался, признав знакомца, но промолчал: не до разговоров нам было. Мы перекусили, осушили кружки и, подложив под голову солдатские котомки, растянулись на земле где попало между столбами, подпиравшими кровлю просторного строения.
— Как счастливы люди молодые — спят себе и на время забывают все горести; старикам же это не дано.
А рано поутру Гюллен уже кричал:
— В поход, товарищи, в поход!
Все уже были на ногах, застегивая свои котомки. За ночь выпала сильная роса, крупные капли свисали с черепиц, и бывалые солдаты, прежде чем перекинуть ружье через плечо, обвязывали кремневый замок платком.
Мы уже готовились выступить, когда с правой стороны от нас, из ущелья, вдруг появилась длинная вереница конных волонтеров, завербованных в департаменте Нижнего Рейна. То были национальные драгуны, как их в ту пору называли, — сыновья зажиточных крестьян, пивоваров, почтмейстеров, мясников, фермеров — словом, все это были люди с достатком и ехали на своих лошадях, не считая трех-четырех отставных солдат в старых мундирах эльзасцев. На одном из них еще была огромная треуголка и высокие сапоги, подбитые блестящими гвоздями, на другом — красный жилет, кургузая куртка и шапка с лисьим хвостом, длинные холщовые гетры на костяных пуговицах. Признать в них драгун можно было только по длинным саблям в кожаных ножнах с большой чашкой эфеса, лезвием, шириною в три пальца, что свисала у них с пояса и, раскачиваясь, со звоном била о стремя.
Таких красивых ребят да ловких всадников и не сыскать было во всем свете; вид у всех был веселый и решительный.