Архангелы и шакалы

– Не знаю, почему это так, но когда суданец начинает много пить, то вскоре сходит в могилу. Иншалла... Другим, может быть, это и не вредит, но нас губит.

Зато нам помогает. А поэтому мы продолжаем пить виски. По мере того как мы все больше пьянеем, Стефан приходит в себя, освобождается от кошмара, который его преследовал. Лежим на наших узких койках, подтягивая все время простыни, которые имеют дурацкую привычку сползать на пол. А с пола к нам могут забраться скорпионы. Мы подтягиваем простыни, но через мгновение они вновь сползают. И так всегда; поутру скорпионам открыта удобная дорожка.

Уже занимался рассвет, а мы все еще продолжали болтать. Об Африке и Азии, о людях, которые сроду не читали газет, но пристрастились к алкоголю, и о людях, которые знают всю мировую литературу и тоже пьют спиртное, о невежестве и цивилизации, о том, что люди везде одинаковы...

На следующее утро работа у нас как-то не спорилась. Мы были явно не в духе, что не удивительно. Вскоре, впрочем, мы отправились в Вади-Хальфу: Рогальский, Стефан и я. Там у нас были кое-какие дела. Нужно было переслать почту, закупить для нужд экспедиции консервы, какие-то приправы, батарейки для фонариков, фрукты, писчую бумагу. Кроме того, мы решили заехать в больницу, чтобы узнать о состоянии обожженного. Раз в неделю за нами приезжал автомобиль из музея. Такое соглашение Михаловский заключил с Шерифом, иначе мы были бы отрезаны от внешнего мира.

Покончив со всеми делами в городе и побывав в гостинице, где напились пива со льдом (о чем много дней мечтали), мы подъехали на такси к больнице. У желтоватой стены (дома в Вади-Хальфе преимущественно желтого цвета) сидели несколько десятков людей, расположившихся лагерем и, очевидно, приготовившихся к длительному ожиданию. Мужчины – в галабиях, а женщины – во всем черном.

Увидев, что мы высаживаемся из такси, сидящие у стены пришли в движение, все поднялись со своих мест и окружили нас плотным кольцом. Это были люди из Фараса, родственники, друзья и знакомые обожженного. Как они добрались до Вади-Хальфы? Одному Аллаху известно... Быть может, они приплыли на фелюгах; когда дует попутный ветер, – а он веет почти всегда с севера – такое путешествие занимает семь или восемь часов. Возможно, они дошли пешком до того места, где проходят автобусы. Или, быть может, приехали на ослах. Так или иначе, но они были здесь, образуя небольшую, молчаливую и терпеливую группу. Они глядели на нас дружелюбно, но с тревогой. Мы стремились найти кого-нибудь, кто сообщил бы нам о состоянии больного. Но сидящие у стены люди ничего не знали. Попросту сидели и ждали. Наконец нашелся какой-то больничный служитель. Он вышел и, улыбаясь, заговорил так, чтобы его могли услышать все, даже те, кто не понимает по-английски:

– Не is okay. Quite okay...

«Прекрасно», – подумал я. Но как человек с ожогом третьей или, вернее, четвертой степени может быть «okay»? Мы попросили служителя провести нас внутрь. Исполненный гордости, он подал знак рукой и двинулся вперед во главе нашей группки. Больница в Вади-Хальфе производила неплохое впечатление. Правда, это были лишь одноэтажные строения, а вернее, бараки, но в них соблюдалась чистота и порядок. Внутри не было кондиционеров или даже вентиляторов, которые в Судане встречаются повсюду – в гостиницах, магазинах, ресторанах, поездах и даже туалетах. В больнице были лишь окна, защищенные от солнца. Но, пожалуй, это и лучше, так как если бы здесь больше заботились об охлаждении, то не привыкшие к этому жители умирали бы от воспаления легких.

Наконец служитель проводил нас к молодому, симпатичному врачу. Выслушав, кто мы и зачем прибыли сюда, врач отвел нас в палату, где лежал несчастный из Фараса. Отгороженное ширмой от остальной части палаты, на койке возлежало существо, мало напоминающее человека. Обернутый с ног до головы бинтами, с отверстиями для рта, носа и глаз, больной лежал без сознания, тихо хрипя. Из-под бинтов торчала одна необожженная стопа. Она непрестанно вздрагивала, и в этом, казалось, было что-то противоестественное – обыкновенная человеческая стопа, не отличающаяся от стоп других лежащих в палате больных, и выступающая из белого кокона... В стопу была воткнута игла с резиновой трубочкой-капельницей.

Подойдя к кровати, профессор Рогальский сказал тихо по-польски:

– Он же задохнется под этими бинтами. Но и так ничто уже не спасет его. Ведь у него слезла вся кожа...

Врач-суданец и служитель, который не отступал от нас ни на шаг, внимательно присматривались к нам. Видно, им любопытно было узнать, что скажут европейцы, – ведь слава о наших чудесных исцелениях, несомненно, дошла уже и досюда. Хотя у Рогальского и Якобельского возникли сомнения по поводу методов, примененных в больнице, они понимали, что и в самых лучших клиниках здесь ничем нельзя было бы помочь, а поэтому Рогальский заявил:

– Думаю, что сделано все, что можно было сделать. – Он заколебался на мгновение. – Да, лечение, безусловно, правильное. Но он не выживет...

Служитель, утверждавший, что «he is okay», приуныл. Зато врач-суданец понимал это так же хорошо, как и мы. Он ничего не сказал.

Когда мы вышли из больницы, нас со всех сторон обступили люди. Они пожимали нам руки, улыбались, заговаривали с нами, перебивая друг друга. Зато мы сами чувствовали себя гадко, наши лица выражали смущение. Я не понимал, чему радуются эти люди, ведь мы не могли сказать им ничего утешительного. Но вскоре я понял. Они не рассчитывали, что наше появление вернет здоровье больному и мы скажем: «Все в порядке, все будет хорошо!»

Нет, они не ждали этого. Они просто хотели выразить нам свои дружеские чувства и благодарность за то, что мы приехали. Они сочли, что мы поступили благородно. Видно, мы интересуемся судьбой их больного и она беспокоит нас так же, как и их. Поэтому они пожимали нам руки. Они расспрашивали нас, как мы нашли больного. Мы не хотели их обманывать и в то же время чувствовали, что они верят нам больше, чем больничным врачам. Мы должны были что-то сказать, не порождая тщетных надежд, но внося в то же время некоторое успокоение. Мы сказали:

– В больнице делают все, что возможно. Больше сделать ничего нельзя. Состояние больного очень тяжелое. Все в руках божьих. Иншалла!.. Будет так, как захочет бог.

Но, быть может, у них оставалась какая-то искорка надежды, так как они замолкли, стали серьезными. А затем стали вновь поочередно подходить к нам, чтобы пожать нам руки. Обменявшись рукопожатиями с несколькими десятками людей, мы тронулись в обратный путь.

Вечером в лагере, за ужином, мы услышали крики, доносившиеся из селения и с каждым мигом усиливавшиеся. Должно быть, голосило много людей, к которым присоединялись все новые и новые. Сперва мы подумали, что опять что-то случилось, и у нас мурашки забегали по спине. Но тут же поняли, что ничего нового не случилось, а просто все кончилось. Через мгновение прибежал из кухни Мохаммед, дрожа, как тот человек прошлой ночью. С усилием выдавил из себя, что полицейский пост получил телеграфное извещение о смерти больного. В больнице ничем уже не могли ему помочь.

Над нашим домиком перекатывались волны крика. Это были не единичные крики, а неустанный, катящийся волнами вопль. Мохаммед и его помощник попросили профессора отпустить их в селение. Они оставили наполовину съеденный ужин и, захватив часть керосиновых ламп, сразу отправились туда. Ужин стоял на столе, а у нас пропала охота есть. Решили, что в селение должна отправиться делегация и от нашей экспедиции, чтобы выразить соболезнование семье умершего. Мы живем рядом с этими людьми, их заботы касаются и нас, и мы не должны оставаться безразличными к их несчастьям.

Мы взяли две керосиновые лампы, оставив дом в полной темноте, и отправились – Газы, Якобельский, Непокульчицкий и я – во мраке ночи туда, откуда доносились крики. Мы прошли, пожалуй, больше километра. Увязали в песке, спотыкались о камни и кусты; было тепло и душно, но не жарко. По пути наш кортеж рос, все время к нему присоединялись какие-то люди, которые появлялись в темноте, словно белесые призраки в длинных рубахах до щиколоток, и молча шли в том же направлении, что и мы, пользуясь светом наших ламп. По мере того как мы приближались к цели, у меня усиливалось ощущение, будто идем мы не принять участие в траурных церемониях, а на какой-то футбольный матч. Из селения доносился гомон возбужденного стадиона. Траур – это нечто иное. Траур – это тишина, приглушенные голоса, тихие шаги. А здесь несколько сот людей голосили изо всех сил. Так кричат у нас лишь при радостных обстоятельствах, разве только... Разве только это крик умирающей толпы! Когда это дошло до моего сознания, меня вдруг пронизало холодом, несмотря на теплую ночь.