Архангелы и шакалы

– Когда я был в Африке, понимаете, в тропиках, на этом черном континенте...

В гостинице – прохладные, просторные номера с отличной ванной. Обслуживающий персонал вежлив, двигается бесшумно. Пиво подается охлажденным, в запотевших бокалах. На окнах, прикрытых ставнями, которые защищают комнаты от яркого солнца, цветут магнолии и розы. Когда откроешь окошко, в комнату проникает аромат цветов, развеваемый лопастями вентиляторов, которые подвешены под потолком.

Внешне все обстоит так, как и раньше. В гостинице полно постояльцев. Однако на этих новых постояльцах нет фраков, нет даже галстуков: они носят шорты и даже обедать приходят в шортах, чего раньше здесь никогда не бывало. Это обыкновенные туристы: чиновники и мелкие предприниматели из Германии, студенты из Италии, мясники и агенты пароходных компаний из Швеции. А также рантье и пенсионеры из Франции, Бельгии, Голландии и США. Как и раньше, в саду полно цветов, но с гостиничных стен осыпается штукатурка, с оконных косяков и ставен слезает масляная краска, не действуют некоторые электрические контакты.

Гостиница отживает свой век. Ремонтировать ее уже не стоит. Пройдет еще год, и через окна в комнаты вольется вода. Глазурь ванных покроется бурым нильским илом. Над аллеями в саду будут сновать рыбы, быть может, и крокодилы. У стойки бара усядется разве лишь варан – огромная ящерица. Это будет концом Вади-Хальфы. Вот почему в гостинице царит атмосфера запустения, которая раньше была бы немыслима. Здесь происходят события, напоминающие гипотетическую историю Атлантиды. Поспешим поэтому с нашим обедом (а пообедать здесь все еще можно прилично) и отправимся скорее в музей, чтобы принять деятельное участие в последних днях Нубии.

В музее – истое светопреставление. Директор и его помощники в галабиях мечутся, словно угорелые. Беспрерывно звонит телефон, а в арабских странах он поглощает особенно много времени. Разговоров, подобных нашим европейским, – здравствуйте, говорит такой-то, у меня вот какое дело, да, понимаю, до свидания – здесь вообще не бывает. Каждый разговор должен продолжаться по меньшей мере минут десять. Было бы невежливо сразу заговорить о деле, а затем распрощаться с абонентом. Нужно обменяться с ним всеми последними новостями, нужно подробно расспросить о его самочувствии, а также самочувствии всех членов его семьи, после чего необходимо поговорить еще о всех общих знакомых, затем нужно... Ах, о чем только не приходится говорить по телефону! Каждый разговор поэтому тянется бесконечно долго. А между тем в музее уйма работы. Распределяют почту для всех экспедиций, работающих у реки. Прибыл как раз транспорт с оборудованием для англичан. Одновременно скандинавы укладывают пожитки и заставили ящиками добрую половину музея. Входит какой-то бородатый немец и просит достать билет на пароход, но только обязательно, так как опаздывать ему нельзя. Другой бородач просит помочь в таможенных делах. У кого-то затруднения с фотопленкой, он просит разрешить расположиться с ней в находящейся рядом лаборатории. Нагромождение ящиков, посылок, писем, фотокассет. Здесь же снуют какие-то бородачи. Среди тюков проглядывают капители колонн, плиты с надписями времен фараонов и мероитян, обломки каменных рельефов. Это ведь музей! Маленький музей, помещающийся в таком же домике из обожженной солнцем глины, как и все кругом. Однако... он же – штаб большой кампании, ведущейся вдоль реки.

Тем временем к воротам музея подъезжает вездеход и громко сигналит. Из окна кабины высовывается водитель. Вездеход похож на пресловутый «джип», только он несколько больше и у него деревянный кузов. Вид у вездехода неказистый, но это неоценимая машина. Ее могучий двигатель никогда не стопорится. Специальный рычаг позволяет приводить в движение все четыре колеса. Другой рычаг включает дополнительную передачу – машина движется тогда медленно, но как танк, преодолевая все препятствия. Мне приходилось ездить на вездеходе по болотистым участкам саванны в верховьях Белого Нила, у границы Конго и в сыпучих песках над Голубым Нилом, и поэтому я знаю все его достоинства. На этой машине и с этим водителем мне предстоит теперь ехать в Фарас.

Грузим мои вещи и трогаемся в путь. В Вади-Хальфе есть только две улицы, покрытые чем-то напоминающим узкую полоску асфальта. Вне этого – только песок и утрамбованная глина. Но Вади-Хальфа остается вскоре позади. А затем без всякого перехода въезжаем прямо в пустыню.

Дороги нет. Некоторое время, еще невдалеке от города, едем по следам, оставленным другими автомашинами. Затем следы поворачивают в сторону Нила, а мы едем дальше, прокладывая себе дорогу сами. Слева от нас река. Воды уже не видно, но все еще тянется на горизонте темная полоса зелени – пальмы и тростник. Вскоре исчезает и это. Едем теперь по обширному пространству каменистой, твердой земли бледно-желтого цвета, мимо изредка попадающихся кустов и крупных скоплений валунов и булыжников. Грунт ровный и очень твердый. Мчимся так, что только ветер посвистывает в щелях деревянного кузова вездехода: 60 или даже 80 километров в час. Никогда не думал, что можно развить такую скорость, проезжая через пустыню. Основательно трясет, и нужно крепко упираться ногами, чтобы не выпасть из машины. Очень жарко, и хотя ветер несколько охлаждает, он же и сушит. Уже после 10-20 минут езды начинает сохнуть во рту.

На горизонте маячат горы. Они выглядят совершенно иначе, чем то, что мы привыкли называть горами. Они вырастают прямо из равнины, без всякого перехода; горы совершенно голые, нет никаких следов растительности. Их верхушки срезаны, не остроконечны, а плоски, они похожи на каменные многогранники, устанавливаемые у наших шоссейных дорог, только они настолько же больше их, насколько пространство, по которому мы едем, шире полосы асфальта. И хотя мы мчимся очертя голову, тем не менее приближаемся к ним очень медленно. Видимость очень хорошая, и все кажется ближе, чем в действительности. Подъезжаем наконец к подножию скал, и я начинаю сомневаться, можно ли вообще ехать дальше. Между скалами – песчаные перевалы. Нанесенные ветром пески создают огромные насыпи. Водитель-араб разгоняет вездеход и – бух! врезаемся в насыпь длиной метров двести. Машина сразу замедляет ход, но водитель включает вторую скорость, а затем первую. Автомобиль ревет как ошалелый, однако нам удается все-таки проскочить. Затем следует вторая насыпь и третья. Какая чудесная машина! Временами кажется, что она вот-вот выдохнется, но каждый раз удается благополучно проехать. Любая известная мне автомашина неизбежно завязла или забуксовала бы здесь, или по меньшей мере в ее радиаторе закипела бы вода. А этой все нипочем!

Жара становится все сильнее. Нет уже такой хорошей видимости. В воздухе несется мельчайшая пыль, он вибрирует от жары; пейзаж становится нечетким, смазанным. Едем большими зигзагами, чтобы объехать торчащие тут и там скалы. Большой полукруг влево, сразу другой вправо и опять влево. Постепенно теряется ощущение направления. Даже солнце перестает быть хорошим ориентиром, так как висит почти вертикально над головой. Нет никаких следов, скалы похожи друг на друга, словно близнецы, а реки не видать. Поражаюсь, как мой водитель находит дорогу. Или, может быть, он ведет наугад? Однако никаких признаков озабоченности на его лице нет, он кажется абсолютно уверенным в себе. Всякий раз, ощутив под колесами несколько более твердый грунт, он дает полный газ, и мы мчимся, словно на крыльях. А через мгновение опять попадаем в песок и вездеход начинает «плавать», будто байдарка в сильном течении. Но он не останавливается. Самую большую радость водитель испытывает, форсируя песчаные участки. Когда двигатель, работая на пределе, начинает натужно реветь, черное лицо водителя светится истинным удовлетворением. Время от времени, словно стремясь усилить и без того несусветный шум (в пустыне нас слышно, наверное, на расстоянии 10-20 километров), суданец сигналит, хотя, насколько хватает глаз, не видно ни одной живой души. Только высоко в небе парит одинокий сип. Но шум – это стихия, в которой араб чувствует себя лучше всего.